Страница 6 из 13
Уже дома, изучая свое трупное лицо в зеркале, я обнаружил, что четвертая часть переднего зуба куда-то делась: на ее месте был некрасивый темный зазор с неровным сколом. Посредственная пьянка выльется мне крупной суммой денег, которые я с тяжелым вздохом оставлю в стоматологический клинике.
Сегодня вечером меня ждала встреча с дедом. Я захаживал к нему примерно раз в неделю, то бишь не слишком часто, но и не слишком редко. Баловать его сильно не стоило, пусть скучает по мне, но и надо было так, чтоб он обо мне со своей старческой деменцией не забыл окончательно.
Весь день я откисал, как мог: то в ванне полежу, то на диване, то сиротливо сяду на балконе и грустно гляжу на облака. В общем– то, так у меня было почти каждый день. Пытался писать; традиционно скрючился в три погибели, давил из себя мысль, протыкая бумагу кончиком шариковой ручки, лелеял в себе горе и страдания. Вот бы вышло что-нибудь злобное про Марину или паршивца семенова! Мне нравилось писать с переподвыпертом, и этот переподвыперт никак не клеился. Ни пародия, ни трагедия никак не получались. Уже в конце своих традиционных расслабляющих процедур я решил почитать «На маяк» Вирджинии Вульф, чтобы окончательно себя уничтожить: я открывал и закрывал эту книгу такое бессчетное количество раз, что она выглядела как половая тряпка, вся лохматая, затертая, с загнутыми кучерявыми краями. Я был полгода уже на десятой странице. Пожалуй, Вульф мог переплюнуть в этом негласном состязании за приз в номинации «Уныние столетия» только Джойс с «Улиссом». Там меня хватило на полторы страницы. Книга пылилась полгода на столе, нервируя меня, а потом, к моему большому облегчению, пропала однажды воскресным утром. Видимо, накануне вечером напившись, я церемониально сжег ее с друзьями во дворе, а может быть, отправил пожить на скамейку, и какой-нибудь местный книголюб приютил ее у себя, как выброшенного котенка. Мне хотелось бы в это верить. Теперь вы понимаете, что я за человек?
Обезумев от безделья, я решил заняться полезным, и это было, конечно, не убрать квартиру и не приготовить еду. Я почувствовал себя важным, когда стал перебирать корреспонденцию: в ворохе вчерашней почты были рекламные проспекты, бесплатная газета, счета за квартиру и письмо. При виде его я вздрогнул: знакомый уродливый почерк, дрожащий, щетинистый, похожий на детский, нарисованное красной гелевой ручкой сердце на конверте и адресат «Гаврюшенька-хрюшенька». К горлу подступила тошнота, в глазах помутнело, я выронил письмо и горестно опустился на пол. Не вините меня в том, что я отвергаю влюбленных женщин без суда и следствия. Сейчас расскажу по порядку. Суд над ней как раз состоялся.
«Зечка»
«Несколько лет назад один мой знакомый предложил мне опубликоваться у него в журнале. Журнал был не простой, а православный. «И если уж мои мудреные стихи любят циничные атеисты, то абстрактно мыслящим верующим они точно понравятся», подумал я и без колебаний отослал подборку с фотографией и кратким очерком своей жизни Афанасию Дятлову, бородатому мужчине под два метра ростом и вместе с тем безнадежно слезливому при виде любой несправедливости. «Дары Господа» через неделю напечатали меня на первых почетных страницах. В редакцию стали поступать письма от духовно богатых женщин, преимущественно уверовавших в тюрьме. Тогда я не знал, что в тюрьмах процесс «исправления» выглядит именно так: заключенные получают веселую подборку не только нудной классики, но и прогрессивных нытиков вроде меня. Я не знал, что они могут почерпнуть из моих стихов про московскую слякоть и доступных женщин.
В одном из писем пришел не только плохо написанный текст с просьбой связаться с заключенной, но и ее фотография. Афанасий крайне советовал мне вступить с ней в переписку: это была постоянная читательница, проявлявшая глубокий интерес к мужской поэзии. На фотографии сияло премиленькое личико юной Анечки: улыбчивая молодая девушка лет двадцати, с мраморной кожей и румяными щеками, с зеленовато-голубыми глазами, непропорционально большими, пушистыми норковыми ресницами и длинной лебединой шеей. Ее темно– каштановые волосы были заплетены в две косы, отчего она напоминала школьницу. Я неделю разглядывал фотографию, и мне казалось, что от нее веет легким морским бризом и где– то далеко будто кричат чайки и волны приятно шумят, как пакеты из супермаркета, когда их мнешь.
– А за что она в тюрьме? – терзал я Афанасия.
– А вот напиши ей и проси, – он пытался отделаться от меня любыми силами и не ответил ничего конкретного ни на один вопрос.
Любопытство пересилило стыд, и я решился ей написать. Вместе с письмом я отослал свой первый сборник с автографом и коробку шоколадных конфет. Она ответила без промедления, изливала поток благодарностей и без всякого смущения поведала мне о том, за что сидит. Год назад она обчистила салон меховых изделий. Анечка всегда мечтала о норковой шубе, но ни первый, ни второй муж ее так и не купили (тут я насторожился, что двадцатилетняя девочка успела два раза побывать замужем, но успокоил себя тем, что эти два брака были, наверное, несерьезными и длинною в полгода). Анечка уверяла меня, что она развелась и у нее сейчас никого нет. В общем, салон потерпел убытки в девятьсот тысяч: две самые лучшие шубы Аня отложила себе, еще пять похуже продала. Ее вскоре поймали и упекли на несколько лет в женскую колонию как рецидивистку. В прошлом она крала дамские сумки с рынка, тырила золотые кольца в ювелирных салонах, ходила делать маникюр и не платила за него, после процедуры якобы уходя в туалет и сбегая. Она провела всех маникюрщиц в своем подмосковном городке, и тогда за красивыми ногтями пришлось наведываться в Москву, действуя по проверенной схеме.
Мне ее истории показались занятными и даже в какой– то степени романтичными. Ничего такого никогда не происходило ни в моей жизни, ни в жизни знакомых, даже самых отчаянных. Мы не жили на острие, мы никогда не рисковали и брали только проверенное разливное пиво не дешевле двухсот рублей за литр. Что уж там говорить о мелких преступлениях? В детстве я рвал цветы для мамы с общих клумб во дворе, злые бабки истошно орали на меня, высунувшись из окон, лили мне на макушку холодную воду: «Какой паразит растет. А ну уйди от моих бархатцев!». Это был мой адреналиновый потолок.
Она называла меня «козленочком», а я ее «шалуньей». Вместо постскриптума я заканчивал свои письма: «Фарту масти, ментам по пасти. АУЕ!». Я не очень понимал, что значит эта аббревиатура, и не был увлечен тюремной тематикой, но мне казалось, что Анечке это приятно. Мы переписывались несколько месяцев, и тут она объявила, что скоро «откинется с тюрячки» и пора бы нам познакомиться. Я не был уверен насчет встречи с преступницей, но, с другой стороны, в этом было что– то будоражащее и необычное. Женщина, претерпевающая лишения и насмешки сокамерниц, вынужденная есть тюремное хрючево и неустанно заниматься физическим трудом, нуждается в спасителе. Я шел в комнату свиданий и чувствовал себя героем. Чресла мои дрожали от предвкушения встречи с прекрасной женщиной. Я был молод, глуп и самонадеян, пресыщен короткими романами с московскими вертихвостками, которым шуба и счастье даны по праву рождения.
Когда я вошел в неприятную серую комнату с заляпанным столом и двумя темно– коричневыми стульями в ее центре, я увидел счастливое поросячье лицо женщины за сорок, а может быть, и за пятьдесят, с мягкими уютными брылями, похожими на ушки кролика. Она протянула ко мне руки и вскрикнула визгливым голосом, режущим барабанные перепонки:
– Гаврюшка, котик мой! Иди сюда к мамочке! – она грубо схватила меня за голову, буквально сплющив ее, и прижала к своей необъятной груди. Мозги мои чуть не брызнули через уши от ее зверского напора. Она будто хотела всосать меня своим телом, вдавить в свою рыхлую кожу. Сколько еще поэтических жертв на ее счету?
Потом она вышла по УДО, мне пришлось сменить номер телефона и забаррикадироваться в квартире. Она пыталась отомкнуть ее однажды ночью каким– то куском проволоки, с громким матом ковыряясь в замочной скважине. Соседи вызвали полицию, и больше я ее, слава Богу, не видел. Спустя месяца три она снова села за налет на бутик нижнего белья. Я был несказанно рад. Она все еще слала мне письма, но я их рвал и выкидывал. Вот уж если не везет с женщинами, так не везет. Многие ли таким могут похвастаться? И все же я верил, что стихи рано или поздно облагородят ее, поэтому я продолжал слать Афанасию Дятлову изысканные подборки во имя спасения душ, заблудившихся во грехе и норковых шубах. И в свое высшее предназначение я, конечно, тоже верил. Это не стихи существуют для меня, а я –для стихов».