Четвертый эшелон. 1945

– Про инвалидов говоря, я и себя имел в виду. Что смотришь? Нашивок за ранение пять, а колодок наградных две. Вот такая, брат, арифметика.

В подъезде Дома полярников Муравьева ждали вызванные из МУРа оперативники их отдела Никитин и Ковалев.

– Мы тут с комендантом поговорили, – лениво цедил слова Никитин, – так она от той Зои в полном восторге. И честная, мол, и работящая, в издательстве «Молодая гвардия» редактором служит. Подтвердила, была у ней бабка из Баку, жила три дня. Фамилия ее Валиева Зульфия Валиевна. Лифтерша тоже показания дала: вчера она с большим желтым «углом» пришлепала, часов в десять. Так что дело ясное, Муравьев, эта Зоя или скупщица, или «малину» держит, брать ее надо.

Никитин достал измятую пачку «Норда», начал разминать папиросу, вопросительно глядя на Игоря.

– Дома Литовская?

– Дома, я проверял, на всякий случай Ковалев у дверей стоит.

– Какой этаж?

– Пятый.

– Лифт работает?

– Тянет.

– Так вот давай, я на лифте, а ты пешочком.

– Ладно. Но зря. Ей деться некуда. Чуть что, Ковалев притормозит.

– Это мне решать.

На площадке пятого этажа курил оперуполномоченный Ковалев.

– Ну как? – спросил Игорь, оглядывая одинаковые, светлого дерева двери с медными табличками.

– А так, – Ковалев бросил папиросу, – одни профессора да герои.

Поднялся запыхавшийся Никитин.

– Пошли, – скомандовал Игорь. – Кстати, – остановился он у самой двери, – понятые есть?

– А то как, – врастяжку сказал Никитин, – целых трое, сидят в комендатуре, трясутся.

– Ладно. – Игорь еле сдержал себя. Он вообще не любил Никитина за его полублатную манеру речи, за ненужное хамство, за нахрапистость. Но вместе с тем понимал, что оперуполномоченный парень хваткий, решительный и смелый.

Дверь открыла высокая женщина в толстом вязаном свитере, серой юбке и белых маленьких валенках. Из-под очков глядели на них большие изумленные глаза.

– Вы ко мне? – растерянно спросила она.

– К вам, к кому ж еще. – Никитин, оттолкнув Игоря плечом, шагнул через порог. – МУР, ясно? – Он вынул удостоверение.

Литовская прочла его и подняла на Игоря недоумевающие глаза:

– Отдел борьбы с бандитизмом?

– Да, Зоя Геннадьевна, мы именно оттуда. – Муравьев вошел в квартиру и сразу же увидел огромный коридор, весь уставленный стеллажами с книгами.

– Но я здесь при чем?.. Как это может быть? – взволнованно спросила Литовская. – Я…

– Ну, кто ты такая, это мы сейчас узнаем. – Никитин опять полез за папиросами.

– Потрудитесь вести себя вежливо, лейтенант. – Игорю хотелось взять Никитина за грудки и вытолкнуть на лестницу. – И перестаньте курить, это отвлекает.

– Слушаюсь, товарищ капитан, – так же врастяжку, без тени обиды ответил Никитин.

– Я старший оперуполномоченный отдела борьбы с бандитизмом капитан милиции Муравьев, вот мои документы.

Литовская поправила очки и, поднеся удостоверение совсем близко к лицу, начала читать.

– Да, слушаю. – Она вернула документ Игорю. – Чушь какая… милиция, бандиты… Вы не ошиблись?

– Нет, – сказал Игорь твердо, – может быть, мы поговорим в комнате?

– Конечно, конечно, проходите. – Хозяйка отступила, освобождая дорогу.

– Кто еще есть в квартире?

– Я одна.

– Останьтесь здесь, – повернулся Игорь к оперативникам, – если что…

– Понятно. – Никитин вынул из кармана пистолет.

Литовская с нескрываемым ужасом посмотрела на оружие.

– Это? – спросила она. – Зачем это?..

– Для порядка, – усмехнулся Никитин, – для полной, значит, расколки.

Игорь резко повернулся и так посмотрел на него, что тот немедленно спрятал оружие.

«Сволочь, – подумал Муравьев, – не человек, а музей пороков, ну погоди, вернемся на Петровку…» – Так куда мне пройти? – продолжал он вслух, обращаясь к хозяйке.

Женщина повернулась и пошла в глубь квартиры. Стараясь ступать по постланной на полу вышитой дорожке, Игорь шел за ней, пораженный блеском натертых воском полов. Он не мог понять, как она в такое время одна может поддерживать в квартире идеальную чистоту. Они вошли в комнату, больше напоминавшую музей. Здесь тоже было много книг, но не это поразило Игоря. На стенах висели акварели. Пейзаж, изображенный на них, был однообразен и суров. Льды. Бесконечные. Уходящие к горизонту. Но именно в этом однообразии и была какая-то мрачная красота, заставлявшая смотреть на них неотрывно.

– Вы любите живопись? – поймала его взгляд Литовская.

– Очень, но такое я вижу впервые.

– Это рисовал отец. Он всегда говорил, что нет ничего прекраснее и величественнее льдов.

– Мне трудно судить, но то, что я вижу здесь, очень здорово. И страшно. Только теперь я понял Амундсена. Помните, он сказал: «Человек может привыкнуть ко всему, кроме холода». На них даже глядеть зябко.

– Я привыкла, – Литовская сняла очки, – привыкла и полюбила этот Север.

– А разве есть другой?

– Конечно. Каждый все воспринимает индивидуально, даже ваш визит. – В голосе ее не было прежней растерянности.

– Я понимаю вашу ироничность, но хотел бы заметить, что наша служба не менее важна и полезна, чем любая другая. Только вот нарисовать нам нечего.

– А как же ваши типажи? Система Ломброзо?

– Слава богу, в нашей стране отменили галереи ужасов. Пусть люди лучше смотрят хорошую живопись. Так вот, – Муравьев улыбнулся, – мы и размялись. Теперь перейдем к делу. Кстати, вы позволите мне снять полушубок?

– Ради бога, если вы не замерзнете, глядя на пейзажи.

Игорь снял полушубок, аккуратно положил его на стул.

– Зоя Геннадьевна, вам известна женщина по фамилии Валиева?

– Зульфия? Ну, конечно.

– Откуда вы ее знаете?

– По Баку. Мы были с теткой в эвакуации. Там с ней и познакомились. Она милая. Зульфия очень помогла нам.

– То есть?

– Тетка у меня больна, а Валиева – управляющая аптекой. Сами понимаете, лекарства сейчас – страшный дефицит.

– Чем было вызвано ее особое расположение к вам?

– Видимо, магической силой фамилии. Дочь героя и всякое такое.

– Значит, она оказывала вам услуги?

– Да, Валиева, я уже говорила, приняла в нас участие… – Литовская замолчала, подыскивая нужные слова.

– Вы должны рассказать мне все.

– Поймите. Эвакуация. Чужой город. Цены на базаре дикие. Тете Соне врач прописал усиленное питание…

– Она помогала вам продавать вещи?

– Да, я ей отдавала мамины украшения, и она приносила нам продукты. Мясо парное, фрукты, рис. Она даже плов нам готовила.

Игорь на секунду представил себе чужой город и эту хрупкую до беззащитности женщину в очках, вырванную из привычного мира натертых до блеска полов, книг, акварелей и фотографий. Он вспомнил рассказы матери и сестры, вернувшихся из эвакуации, и вдруг увидел Валиеву как живую, вернее, не ее, а только руки, перебирающие украшения. Ведь для того, чтобы купить племянникам молока, его мать отдала в такие же жадные руки единственную их ценность – именные золотые часы отца. Он увидел все это и поверил Литовской. Сразу, прочно и до конца.

– Как вы вернулись в Москву? – спросил он.

– Я написала начальнику Главсевморпути. Он был другом отца.

– Вы переписывались с Валиевой?

– Да.

– Вам известен ее адрес?

– Конечно. Баку, Параллельная улица, дом тринадцать.

– Как она очутилась у вас в Москве?

– Первый раз полгода назад возникла как фея из сказки. Привезла массу вкусных вещей и лекарства для тети.

– Ее знакомые бывали у вас?

– Да. Какой-то представитель из Баку, Илья Иосифович, кстати, очень неприятный человек. Представьте себе, он обошел всю квартиру, все ощупал и о цене справлялся. Потом он постоянно, если не ел и не пил, насвистывал какой-то пошловатый мотивчик. Очень противный.

– Была ли Валиева с ним близка?

– Вы хотите сказать?..

– Именно.

– По-моему, да.

– Почему вы так решили?

– Она часто у него ночевала.