Страница 11 из 54
Третий раз я видел Горького в Берлине в квартире Толстых. На вечере присутствовал недавно прибывший из России Есенин. Есенин стоял посреди комнаты с опущенной головой, на его лоб свешивались густые светлые волосы. Айседора Дункан сидела у стены в кресле. Помню, Есенин с особенным выражением читал «Пугачева». Этот вечер у Толстого впоследствии очень хорошо описал Горький.
Летом двадцать второго года я гостил у Горького в Херингсдорфе. Это небольшой рыбачий поселок на побережье Северного моря. В Херингсдорфе Алексей Максимович занимал большой дом, по-видимому принадлежавший какому-то путешественнику-иностранцу. Стены особняка были увешаны коллекциями из Центральной и Восточной Африки. Здесь были луки, щиты, дротики, раскрашенная глиняная посуда и тонко вытканные циновки. Горький с большим вниманием относился к этим коллекциям, удивлялся тщательности и тонкости работы.
— Замечательные путешественники были в России, — говорил он. — Вспомните Пржевальского. Какие коллекции собрал Миклухо-Маклай! И заметьте: русский путешественник — особенный. Миклухо-Маклай у туземцев, почти у людоедов, богом и благодетелем слыл...
Вечером мы вместе вышли гулять. На теннисной площадке перед домом сын Алексея Максимовича, увлекавшийся всяческим спортом, упражнялся в метании спортивного бумеранга. Широко размахнувшись, он бросал в воздух кривую плоскую палку, и палка, описав дугу, быстро вращаясь, падала у его ног.
Кто-то рассказывал о знаменитом спортсмене, метателе бумеранга. Спортсмен этот, путешествуя из Австралии на пароходе, удивлял пассажиров. Выйдя на нос корабля, он бросал бумеранг. Оружие, облетев вокруг большого океанского парохода, возвращалось прямо ему в руки.
Алексей Максимович взял в руки отполированную, покрытую лаком спортивную игрушку и с сомнением покачал головою.
— А все же за австралийцами, изобретателями настоящего охотничьего оружия, пожалуй, не угнаться вашему знаменитому спортсмену, — сказал он, улыбаясь. — Там тысячу лет с бумерангами охотятся на птицу и на зверя, пищу себе добывают, — дело это самое серьезное...
Кабинет Горького помещался на втором этаже дома. Там мы, случалось, сидели. Горький рассказывал мне о молодых петербургских писателях, называвших себя «Серапионовыми братьями». Из «Серапионовых братьев» он особенно хвалил Всеволода Иванова.
Горький помог мне вернуться в Россию.
В двадцать втором году с письмами и многочисленными посылками от Горького я возвращался в Россию на пароходе «Шлезиен». В Петроградском порту знакомые Горького нам устроили встречу. В Доме ученых мне отвели комнату, и я занялся раздачей писем и подарков, которые прислал со мной в Россию Горький.
Одно из писем было адресовано писателю Константину Александровичу Федину, работавшему в редакции журнала «Книга и революция». Писателя Вс. Иванова я нашел на Выборгской стороне. Он жил в алтаре домовой церкви. Над его простой койкой возвышались изображения неведомых святых.
Вместе с Фединым и Всеволодом Ивановым мы ходили на опустевший пароход «Шлезиен», стоявший у пристани Петроградского торгового порта.
Вячеслав Шишков
Помню наш разговор с А. М. Горьким за границей. Мы беседовали о России, о Ленинграде, о советской молодой литературе и литераторах, прокладывавших новые пути и дороги. Вспоминая о ленинградских писателях, Алексей Максимович первым назвал имя В. Я. Шишкова. Это понятно. Мы говорили о России, и, само собою, первым вспомнилось имя писателя, в высшей степени русского.
С Вячеславом Яковлевичем я познакомился, помнится, в пятнадцатом году, во времена первой мировой войны. Он был начинающим, но уже не молодым по возрасту писателем, вступившим на путь первой известности. В Петроград Шишков перебрался тогда по вызову Горького, с большим вниманием относившегося к новому автору, в котором Алексей Максимович угадывал большой и своеобразный талант.
Очень хорошо помню первое впечатление от встречи. От Вячеслава Яковлевича мы вышли обогретые его приветливостью, юмором, милою человеческой теплотою. Эта человеческая теплота, русская приветливость, умение весело пошутить и обойтись с каждым гостем и новым знакомым были основным свойством Вячеслава Яковлевича, живого, русского, прекрасного человека.
Все, кто близко знал В. Я. Шишкова — его знакомые и друзья, — сохраняют о нем самую светлую память, память о хорошем, верном товарище, любимом друге, прекрасном писателе, отзывчивом и сердечном человеке. В Вячеславе Яковлевиче превосходным образом сочетались человеческие качества его души со свойствами и качествами его литературного таланта. И в личной жизни, и в своих писаниях он одинаков. В этом он напоминает нам А. П. Чехова — человека и писателя одинаково привлекательного.
Вячеслава Яковлевича искренне любили его друзья и его многочисленные читатели, разбросанные в просторах родной страны, искушенные и не искушенные в чтении книг. Нас, близких друзей, тянуло к Шишкову его гостеприимство, наблюдательный и острый ум, умение радоваться чужим радостям, делить чужие горести. На огонек шишковской квартиры охотно сходились самые разнообразные люди, знакомые и друзья. Сходились писатели, художники, водолазы, ученые и неученые, музыканты, студенты, врачи. Вспоминать шишковские вечера приятно, особенно приятно вспоминать самого радушного хозяина, его добродушную, чуть лукавую улыбку, шутливые и серьезные разговоры, чудесные шишковские пироги. Из шишковского дома засидевшиеся гости уходили на пустынные улицы Детского Села веселые, немного хмельные, согретые человеческим теплом домашнего шишковского очага.
Вячеслава Яковлевича любили слушать его многочисленные читатели, всегда переполнявшие аудитории, когда он выступал публично. Его «шутейные» рассказы, их доходчивость, добродушный юмор неизменно возбуждали дружный смех. И с шишковских вечеров слушатели уходили обогретые теплом шишковского веселого и понятного всем слова.
В. Я. Шишкова очень любили дети, его юные читатели. В нем они чувствовали своего, им очень близкого и понятного. Им нравилось его лицо, его голос, его веселые и понятные шутки. Однажды я видел Вячеслава Яковлевича, окруженного детьми. Это происходило в Ялте, в санатории для туберкулезных детей, где лежала моя тяжело болевшая дочь. Больные дети окружили его шумной толпой, они жались к нему, заглядывали в его лицо. Он шутил, разговаривая с ними, читал свои рассказы. И я видел, как на лицах больных детей, заключенных в стенах санатория, зажигался радостный свет жизни. Общение с писателем Шишковым было для них самым радостным событием, лучше всяких лечебных процедур поднявшим тонус их жизни, надолго их ободрившим.
Вячеслав Яковлевич не был ни охотником, ни рыболовом. В его руках я никогда не видел ни удочки, ни ружья. Но он обладал глазом и чутьем настоящего охотника, любил природу и нашего брата-охотника, любил пошутить, послушать охотничьи колоритные разговоры, изображать которые он был большой мастер. Думаю, и на охоте он не ударил бы в грязь лицом. Он любил и знал природу родной страны, знал Сибирь и тверскую деревню.
В личной, писательской жизни Шишкова было больше дней солнечных и счастливых, чем дней ненастных и непогожих. Судьба к нему благоволила. В годы расцвета его таланта и продуктивной работы здоровье и личное счастье ему не изменяли. И работать он умел усердно, не отрываясь, не расходуя сил на житейские невзгоды, не вкушая отравы горьких утрат.
До старости — впрочем, Вячеслав Яковлевич никогда не казался стариком — Шишков сохранил молодое сердце, бодрость духа и сил. Простое, ясное счастье до самой смерти сопутствовало В. Я. Шишкову. В утверждении жизненного счастья, необходимого каждому человеку, ему помогала самый его близкий друг — жена. Можно низко поклониться Клавдии Михайловне Шишковой, редкой русской женщине, светом своего сердца осветившей путь писателя, навеки отдавшей ему это верное и чистое сердце!