Страница 143 из 162
Начнем с традиционного информационного подхода, используемого лингвистами. Согласно данному подходу индивид — это нечто вроде информ-агентства, которому можно адресовать вопросы, просьбы, команды и декларации и которое на них отвечает. Эти ответы будут опираться на факты, какими их видит индивид, факты, накопленные и спрятанные в его голове. Он волен выбирать ответ откровенный и полный, утаивать информацию или заведомо лгать. Процесс изложения ответа заключает в себе некие непроизвольные обертоны, снабжающие внимательного слушателя дополнительной информацией. Ее можно лишь тщательно собирать, но нельзя получать напрямую. (Конечно, и этот канал коммуникации информант в меру своих способностей может целенаправленно эксплуатировать, а слушатель в меру своих способностей стараться разоблачить обман.) Таким образом, здесь мы имеем дело с моделью субъекта взаимодействия, которую можно назвать моделью «черного ящика»[951].
Эти простые допущения лежат в основе значительной части представлений о функционировании индивида в обществе. Поскольку индивид способен давать релевантную информацию, которую считает надежной, постольку он может быть полезен в различных коллективах. Поскольку он способен уклоняться от предоставления необходимой информации и даже не подавать виду, что он это делает, а к тому же снабжать других заведомо ложной информацией, постольку такой человек может быть использован группой как фальсификатор. Это два основных способа, с помощью которых индивид может вносить свой вклад в обширный деловой проект, требующий тесного и непрерывного объединения усилий многих действующих лиц.
Прагматическое рассмотрение вреда, причиняемого речевой деятельностью, — это еще одна возможность понять действительное значение речи, адресованной другим.
Ключ к этой проблеме надо искать, я полагаю, в отношении говорящего к самому себе как человеку, о котором идет речь. Из театральных представлений и случаев, когда люди показывают себя в ложном свете, известно, что человек может разыгрывать «не свой характер», по меньшей мере в одном из смыслов этого выражения. Но эти допущения частично затеняют базовое представление о том, что в повседневной жизни человек обычно говорит за себя, говорит, так сказать, в «своем стиле». Однако при изучении речи, особенно ее неформальной разновидности, эта традиционная точка зрения оказывается неудовлетворительной.
Когда оратор использует условные скобки, чтобы предупредить нас, что его высказывания надо воспринимать в качестве шутки или повторения чужих слов, становится понятным его намерение понизить персональную ответственность за собственную речь. Он отстраняется от содержания своих слов, так или иначе показывая, что не он их автор или что он ведет себя несерьезно. Позднее я рассмотрю менее очевидные и более распространенные формы этой пониженной ответственности. Дело в том, что в традиционных подходах к анализу речи им не уделяется должного внимания.
Вернемся теперь к основному допущению, что действующий индивид хранит информацию в собственной черепной коробке и что эти материалы скрыты от постороннего внимания кожей и костями; об их содержании при взаимодействии лицом к лицу говорящий дает понять с помощью выражения лица. В таком случае, действующий индивид способен вести информационную игру (и часто желает этого), избирательно утаивая необходимые сведения от заинтересованных лиц (отсюда следует исключить невольные эмоциональные проявления).
Эта модель действующего субъекта полезна для некоторых целей, но, конечно, плохо согласуется с тем, что мы намеревались показать на многообразных системах взаимодействия, рассмотренных в предыдущих главах. Позволим себе краткое резюме. В карточных играх существует расхождение между тем, что говорится и о чем умалчивается, но оно вытекает не из природы человека, а из расклада карт и разнообразных правил, требующих, например, насколько это возможно, следить за мастью. В телевизионных состязаниях ракурс камеры и расстановка игроков влияют на то, что «борец-герой», «борец-злодей» и аудитория помещаются в одну информационную плоскость, а судья в другую: он занимает позицию лица, от которого должны быть «скрыты» нарушения правил. В немых фильмах (и в меньшей степени звуковых) внутренняя эмоциональная реакция персонажа, особенно ведущего, нередко утаивается от некоторых других персонажей, но доводится до публики посредством специальных «подсказок» («registerings») — взглядов, знаков, жестов, — так что публика получает возможность следить за сюжетной линией. Намеренные демонстрации также вносят сюда свою лепту. В драме эпохи Реставрации тайные мысли персонажа доходили до аудитории еще и через внутренние монологи и реплики в сторону, которые добавлялись к вышеупомянутым «подсказкам» и намеренным демонстрациям, то есть жестикуляции при получении и возвращении реплик. В романах автор попросту присваивает себе удивительное право сообщать о тайных помыслах своих персонажей, хотя в реальной жизни один бог — соучастник всего земного[952]. В кукольных представлениях с фигурками животных человек-посредник может быть наделен властью понимать то, о чем молчат персонажи, и передавать эту информацию публике, поскольку по условию публика и персонажи не способны общаться напрямую. В комиксах мысли рисованных героев доступны нам благодаря надписям в условных контурах, соединенных с их головами, но сами эти персонажи как бы не способны читать изображенные таким образом мысли друг друга.
Итак, хотя и можно принять, что в неинсценированном разговоре лицом к лицу человек разыгрывает свои карты, так сказать, «под своим лицом», во взаимодействиях, организованных по другим принципам, используются иные «естественные границы» между участниками. Ретроспективно тогда выходит, что традиционная модель черного ящика — это лишь одна из возможных схем для трактовки обмена информацией. Такой расширенный взгляд способствует пониманию, что фактически традиционная модель значительно упрощает даже обычную беседу, поскольку содержание мыслей субъекта раскрывается не только с помощью преднамеренных высказываний или невольной утечки информации, но и другими способами.
Наиболее очевидная проблема, требующая, по меньшей мере, изменения традиционного подхода, — это «сговор». Когда в разговоре участвуют трое или более лиц, то возможен классический вид сговора, поддерживаемый соответствующими средствами коммуникации. Но возможен также и «сговор с самим собой» (self-collusion), когда человек полуоткрыто говорит как бы самому себе о вещах, которые он в то же время явно скрывает от других присутствующих. Более того, как в немых фильмах, в этом участвует и «подсказки»: в то время как один персонаж разговора всерьез исполняет свой номер, другой склонен наглядно показать свою реакцию на него[953]. Будто в кино, исполнитель действует так, словно не может видеть вызываемый им отклик, хотя в действительности он почти наверняка, по меньшей мере смутно, сознает смысл показываемого. Когда проявляют такую нарочитую благовоспитанность, как шутливое прикрывание лица рукой, чтобы замаскировать насмешливую улыбку или раскрытый от удивления рот, чтобы среагировать на обозначенный стимул, требуется достаточно ясное понимание, что именно происходит. Таким образом, даже разговор между двумя индивидами наедине может быть построен с расчетом на публику. То есть в дополнение к сговору с другими существует сговор с самим собой.
Кажется банальностью, что в разговоре можно обнаружить сарказм, иронию, намеки и другие элементы из этого набора, позволяющие говорящему сообщать слушающему нечто такое, что тот отлично поймет, и другие участники разговора будут знать, что адресат все понял; более того, сам он будет хорошо понимать, что о его понимании сказанного знают другие, — и все-таки ни один участник не сможет поручиться за то, что именно понял другой. Здесь мы сталкиваемся с контролируемым систематическим использованием многозначности слов и выражений; это нужно для того, чтобы спрятать одни высказывания за другими, в результате происходит включение в теневую коммуникацию тех лиц, которые не являются участниками сговора[954].
951
Без сомнения, для всех нас вполне привычна модель черного ящика, один из признаков которой можно найти в тревогах, проявляемых некоторыми «душевно расстроенными» людьми. В знаменитой статье Виктора Тауска [Тауск Виктор (1877–1919) — правовед и психоаналитик, последователь 3. Фрейда. — Прим. ред.] содержится полезное высказывание на этот счет: «Теперь обратим внимание на один из симптомов шизофрении, который я назвал „потерей границ эго“. Этот симптом выражается в жалобах пациента, будто „каждый“ знает его мысли, будто эти мысли не заключены только в его собственной голове, но распространены по всему миру и одновременно приходят в головы всех людей. По-видимому, такой пациент больше не сознает, что он есть обособленное психическое существо, эго с индивидуальными границами. Шестнадцатилетняя пациентка клиники Вагнера-Яурегга реагировала безудержным веселым смехом, когда бы ее ни спросили, о чем она думает. Катамнез [информация о больном, собираемая после установления диагноза и завершения лечения. — Прим. ред.] показал, что, когда в течение долгого времени я спрашивал ее, что она думает, она была убеждена, что я шутил: она верила и знала, что мне должны быть известны ее мысли, так как они, по ее мнению, одновременно появлялись и в моей голове». См.: Tausk V. On the origin of the influencing machine in schizophrenia // Psychoanalytical Quarterly. 1933. № 2. p. 535.
Общая позиция Тауска состоит в том, что некоторые пациенты воображают машинное воздействие на себя некоего неприятного фактора, который обладает способностью перехватывать контроль над исполнением и внутренней закрытостью сознательных поступков, который обычно свойственен самим этим поступкам. [И. Гофман имеет в виду исследование В. Тауска «Машина воздействия», опубликованное в 1919 году. Тауск описывает случаи шизофрении, при которых пациенты считают, что на них влияет некая машина, лишающая их воли и превращающая их в механических кукол. — Прим. ред.] Сколь бы мало подобная симптоматика ни говорила о психической болезни, она дает обширные сведения о том, каковы обыденные, глубинные предположения о нормальной психической компетентности, необходимой для осуществления действий, и фрейме повседневной деятельности.
952
Конечно, романист позволяет себе и некоторые другие допущения, например право создавать перспективу событий относительно временнóй или пространственной точки отсчета, подходить ко всему с универсальных позиций, с точки зрения одного рассказчика или чередующихся нескольких и т. д.
953
В кино публика должна прочитывать фиксируемые характеристики героя как естественную линию поведения данного человека, а не как то, что заслуживает внимания само по себе. Здесь возникает интересный вопрос: для кого установление такого правила было важнее — для кино или для нас? Хотя звуковое кино легко могло бы использовать вокальные «подсказки» в дополнение к визуальным, по-видимому, сохраняется тенденция более полагаться на вторые, возможно из-за традиции, установившейся в немых фильмах. Несомненно, в звуковых фильмах для изображения внутренних чувств персонажа используется фоновая музыка, а в немых фильмах иногда использовалось для тех же целей живое фортепьянное сопровождение, но в этих случаях персонаж, так сказать, выдает только «либретто», а не переложение своих чувств на музыку.
954
Более простая версия контролируемого использования двусмысленностей обнаруживается в публичных политических речах, в которых оратор адресуется к специальной аудитории посредством подразумеваемых значений сказанного, не распознаваемых (как он надеется) широкой публикой. Такую технику, в свою очередь, надо отличать от другого способа фреймирования речевой деятельности, а именно: от использования оратором особого голоса и кинесических [Кинесика (лингв.) — движения тела, используемые в процессе общения, прежде всего речевого (исключая движения речевого аппарата). — Прим. ред.] знаков, чтобы временно открыто адресовать свои слова определенной аудитории.