Страница 68 из 84
Что же все-таки предпринять Юрию Владимировичу на этот раз? Как ему быть с тепловозами?
Не посчитаться с НКПС, ослушаться строгой телеграммы Совнаркома, пренебречь взысканием, дать опять почву для грязных слухов?
Или же заведомо провалить задание правительства, сорвать постройку в Германии тепловозов по русским чертежам?
Ломоносов полон самых мрачных мыслей. После московских переговоров о международном конкурсе, после маниловских надежд Госплана заставить сегодня весь мир строить для России тепловозы это мертвое, равнодушное молчание ему совершенно непонятно, кажется нелепым, самоубийственным.
…Юрий Владимирович не стал дожидаться телеграммы из Наркомпути.
На свой страх и риск, 11 августа 1922 года, он подписал новое соглашение о строительстве трех тепловозов, на сей раз — с фирмой «Гогенцоллерн» в Дюссельдорфе.
На это дело он употребил 1 миллион 750 тысяч шведских крон из сбережений советской железнодорожной миссии.
О своем самоуправстве Ломоносов телеграфировал в Москву, в Совнарком.
Он ждал чего угодно — суда, увольнения со службы, ареста, разноса.
Но в первых числах ноября на адрес полпредства пришло с диппочтой постановление Совнаркома от 31 октября, подписанное Лениным. И Ломоносов с легким сердцем прочел, что Совнарком одобряет его действия по закупке трех тепловозов, включая и забронирование на их постройку и испытание 1 750 000 шведских крон.
Ломоносов вспомнил, как Кржижановский в Москве ему сказал: «Тратиться на науку никогда не дорого, Юрий Владимирович… Такова отныне российская государственная политика».
Почти одновременно с московской почтой, доставившей в Берлин постановление СТО, Петроградское «Бюро по постройке тепловоза системы Я. М. Гаккеля» выдало заводу «Электрик», бывшему «Дека», первый заказ на изготовление тяговых двигателей.
«Бюро по постройке», образованно при Теплотехническом институте, занимало сперва две комнаты на Фонтанке, 24, потом переехало на улицу Красных зорь.
Яков Модестович обожал переезжать с квартиры на квартиру. Его дочь, Катя Гаккель, в детстве спрашивала своих гимназических подруг: «А где вы будете жить осенью?» Ей казалось, все люди въезжают с дачи в новые квартиры.
Управляющим делами пришел в бюро верный человек, товарищ Гаккеля по бодайбинской ссылке и строительству аэропланов — Харитонов.
— Не боитесь начинать со мной второй раз? — спросил его Яков Модестович.
— Боюсь, — сказал Харитонов и аккуратно, прочной ниткой подшил в дерматиновую папку первые бумаги «Бюро по постройке тепловоза системы Я. М. Гаккеля».
Яков Модестович отобрал для будущего локомотива тысячесильный дизель «Виккерс», построенный в 1916 году для русской подводной лодки «Лебедь». Генераторы взял с лодки «Язь». Зато тяговые двигатели соорудили собственные, их спроектировал инженер Алексеев.
Тогда, в 1922 году, советские хозяйственники еще не знали, что такое «кооперирование и специализация», но петроградское бюро Гаккеля именно с кооперирования и специализации, может быть впервые в истории нашей промышленности, и начинало свое существование.
После первого заказа «Электрику» управляющий делами Харитонов оформил заказ «Красному путиловцу» на тележки и раму, а 1 августа 1922 года (за десять дней до заключения Ломоносовым нового соглашения с «Гогенцоллерн» в Дюссельдорфе) Яков Модестович обратился на Балтийский судостроительный и механический завод с просьбой принять на хранение снятые с судов дизель и генераторы, «впредь до установки их, — писал он, — на дизель-электровозе постройку которого полагаем также сдать Вам, в случае, если Ваше предложение на этот счет окажется для нас приемлемым».
Письмо Якова Модестовича поступило к красному директору Балтийского судостроительного и механического завода Константину Николаевичу Коршунову.
Я должен в двух хотя бы словах рассказать читателю об этом человеке.
Коршунов родился в 1887 году в семье нижегородского крестьянина.
В девятьсот третьем пошел учеником в механический цех Кулебакского горного завода. В девятьсот четвертом записался в эсеры. Позже рассказывал: «Очень нравились красивые речи». В бурном девятьсот пятом участвовал в политической забастовке, не пропустил ни одной рабочей демонстрации и арестован был, как увековечено в жандармском протоколе, «за принадлежность к партии и подозрение участия в экспроприации». Не вполне грамотно, но зато точно.
В тюрьме просидел два года. В девятьсот седьмом освободился и партию эсеров сразу покинул. Объяснял потом: «Набрался в тюрьме ума-разума».
В девятьсот восьмом примкнул к РСДРП, к большевикам.
Служил в армии в Иркутске.
Здесь заскучал, затосковал и в девятьсот десятом дезертировал. Однако попался и снова угодил за решетку. Год его продержали во владивостокской крепостной тюрьме и вернули в часть.
А в военном девятьсот четырнадцатом — парадоксы службы! — демобилизовали.
Перебрался в Петербург. Участвовал в революционной маевке. Арестовали, посадили. Но притворился дурачком, «свалял ваньку», прошел по делу «боком» — подержали недолго и выпустили.
Сделался одним из организаторов и активных членов партийной ячейки Балтийского судостроительного и механического завода.
9 октября 1919 года общее заводское собрание членов партии командировало на фронт для борьбы с контрреволюционным врагом лучших своих товарищей.
Первым в списке значился председатель заводского комитета Константин Николаевич Коршунов.
Служил комиссаром в 8-м Тверском полку.
Отвоевав, вернулся на завод.
Через год стал его красным директором.
В Ленинградском архиве Октябрьской революции и социалистического строительства я почтительно листаю личное дело Константина Николаевича.
От губисполкома он представительствует в Совете педагогического института социального воспитания нормального и дефективного ребенка (Чернышевский переулок, 11), состоит в числе Семерки шефского комитета губпрофсовета над Петропавловским неурожайным районом («заседания по вторникам и выходным, увязка вопросов с тов. Глебовым-Авиловым»), является членом правления Судтреста и индивидуальным членом секции красных директоров Делового клуба («15 сентября в 5 часов просят Вас прибыть…»).
Коршунов пишет в своей анкете: «За границей не был, печатных работ нет, изобретений нет, физических недостатков нет, образование начальное». Удовлетворяет ли работа? «Да, удовлетворяет» — слова эти дважды подчеркнуты бледными красными чернилами.
Что еще интересного, примечательного знаю я о нем?
Дочке Кире и сыну Вале в голодные двадцатые годы он обязательно устраивал новогоднюю елку. Сам одевался охотником, главный механик заводи, тезка Коршунова Константин Филиппович Терлецкий изображал волка. «Охотник» стрелял, «волк» падал. Дети потрошили его и под надетым наизнанку тулупом находили подарки: самодельные куклы, ваньки-встаньки, пакетик с драгоценнейшими в ту пору вареными сахарными тянучками.
Дома Коршунов любил петь. Знал даже три церковных псалма: в ранней юности подрабатывал в церковном хоре.
Однажды осенью заводской комитет устроил семейный культпоход на буксире в Петергоф. Недоглядели — чей-то хлопец упал в воду. Все растерялись, оторопели, а Коршунов, не раздумывая, прыгнул за борт и вытащил парня.
Отогреваясь после в машинном отделении, сказал, что плавать научился уже в зрелом возрасте, на Дальнем Востоке, когда дезертировал.
В конце двадцатых годов (анкета, которая хранится в архиве, видно, писалась раньше) Константин Николаевич во главе заводской делегации поехал в Германию. Возвратившись, сильно жаловался, как худо быть начальством. По этикету ему первому подавали за столом мясо и овощи, а как их взять — он не знал… Брал так, что у официанта вытягивалось лицо…
На письмо Гаккеля от 1 августа 1922 года через неделю, 7 августа, Коршунов ответил положительно: принять на хранение дизель и генераторы для будущего дизель-электровоза мы, конечно, можем. Но стоить это вам будет недешево: 197 090 рублей образца 1922 года, из коих сорок процентов следует незамедлительно внести в кассу завода.