Крутые повороты

Нет, тут уже не «прогул» за посещение сотрудника в больнице, о чем пишет читательница. Тут почище!

Как же реагировало на подобные методы институтское общественное мнение?

Если судить по официальным протоколам, целиком поддержало директора института: «одобрить», «принять», «согласиться»… Да только можно ли такое мнение назвать общественным? Общественное — это, наверное, не просто мнение многих. Оно должно, очевидно, отражать прежде всего интересы общества. А разве же в интересах общества унизительная расправа над ученым, даже если работы его и впрямь больше не вписываются в тематику института?

Впрочем, — оттого именно я и пишу здесь про этот случай — такое послушное, согласное с директором мнение не оказалось в институте единственным. Нашлись люди, которые сумели ему противостоять. Чье мнение, я убежден, было куда более общественным.

…В трудное положение попал работник института Владимир Петрович Карелин. Ближайший сотрудник директора института, в лаборатории — правая его рука. Более того, через месяц здесь, в институте, Карелину предстояло защищать докторскую диссертацию. А известно, как опасно в такой момент наживать влиятельных врагов. Но Карелин — заместитель председателя группы народного контроля, и на заседании этой группы он встал и сказал: «Я считаю, директор института не прав. Это не по-хозяйски, не по-государственному разбрасываться талантами. В результате наносится вред институту и науке в целом».

Спрашиваю Владимира Петровича:

— А не опасались сложностей, которые могли начаться?

— Видите ли, — говорит, — я, конечно, не хотел ссориться с директором. Но вынудили обстоятельства. Иначе было бы мне еще хуже.

— То есть?

— Совесть бы замучила. А это, знаете, очень нерасчетливо — обременять свою совесть. Неразумно! Обрекаешь себя на бесконечные терзания.

— Ну, а за диссертацию не боялись?

«— Слушайте, — говорит Карелин. — Ну почему это мы так часто боимся не того, чего действительно надо бояться… Лицо свое потерять — не боимся. Социальной инфантильности — не боимся. Допустить, чтобы в научном учреждении существовало выкручивание рук, — не боимся… А вот на два года позже диссертацию защитить — ох как боимся!.. Неприятность — да, понимаю… Но ведь не смертельная, критическая ситуация. Верно?

Через месяц, на защите докторской диссертации Карелина, директор института объявил: Владимир Петрович — сложившийся ученый, для него характерна самостоятельность мышления, он, директор, может дать ему лишь самую высокую характеристику. И результаты тайного голосования были вполне благополучными: из восемнадцати членов ученого совета — пятнадцать проголосовали за присуждение Карелину степени доктора наук.

Директор института и члены совета оказались на высоте. Прекрасно! Но, может быть, думаю я, в какой-то мере свою роль сыграло общественное мнение, выразителем которого был сам Карелин? Когда молчит общественность, можно все: за непогашенный свет, как школьнику, устроить выволочку серьезному ученому, захлопнуть перед ним двери в институт, где с успехом проработал двенадцать лет. Но если общественность не молчит, не склоняет головы, не прячет стыдливо глаз… Тогда и атмосфера в коллективе становится здоровее, и в науке господствуют непредвзятые, честные, объективные оценки.

Но создать такое гражданское, справедливое, надежное общественное мнение, уважаемая товарищ Б. Мухина, можем только мы сами. Ваш сын, доктор наук Карелин… Нет, конечно, никакой гарантии, что сразу и обязательно победим. Можем и проиграть, сколько угодно… Но за нас и вместо нас все-таки никто этого не сделает.

Впрочем, за стенами института вирусологии общественное мнение тоже не осталось равнодушным к подобной истории. Группа видных советских ученых обратилась к президенту Академии медицинских наук: это направление науки у нас в стране значительно укрепляется, приобретает государственный размах, и ученому необходимо дать возможность плодотворно развивать свои исследования.

Так оно в конце концов и произошло. Ученый (имени его я не называю, и без того натерпелся человек) давно уже работает в другом институте. В санитарные врачи переквалифицироваться ему, слава богу, не пришлось.

«Он мой сын, я люблю его, и, когда вижу, как он страдает, у меня обрывается сердце», — пишет в своем письме читательница Мухина. Прекрасные, святые слова! Да только вот вопрос, уважаемая товарищ Мухина, какие страдания всего тяжелее для вашего сына? — Те, что несет противоборство с заводским начальством, или же изнурительное, бесконечное противоборство с самим собой?

Несколько лет назад я встретился с человеком, который достиг в жизни и славы, и почета, и — что всего этого дороже — права заниматься своим любимым, единственным делом. Но в жизни его были дни, когда — пожалей он себя, измени себе, сдайся, отступи, не захоти «стать Дон-Кихотом» — сделался бы он самым несчастным человеком на свете. Непоправимо несчастным!

Я говорю о выдающемся генетике-селекционере, Герое Социалистического Труда, лауреате Ленинской премии, академике ВАСХНИЛ, покойном Михаиле Ивановиче Хаджинове.

В конце тридцатых годов, работая в Ленинграде, во Всесоюзном институте растениеводства, Хаджинов занялся самоопылением кукурузы. Ученые установили, метод этот позволит повысить урожай на двадцать — тридцать процентов.

Но в 1940 году Хаджинову пришлось из института уйти. Его метод признан вредным.

Михаил Иванович рассказывал мне: разные мысли его тогда одолевали: А может, все бросить? Махнуть рукой? Уйти в агрономы? Поехать под Ленинград спокойно сажать капусту, раз в неделю наведываться домой, не слушать глупостей, которые болтали тогда случайные в науке люди, самому эти глупости не болтать?.. Что может быть лучше! Надо только переждать, пересидеть, оставить самоопыление до лучших времен.

— Ну и что, — спрашиваю, — не оставили?

— Нет, — вздыхает. — Сил не хватило.

Хаджинов позвонил Николаю Васильевичу Цицину. Тот его принял, выслушал, сказал: «Вы должны работать, и вы будете работать». Назавтра в Наркомате земледелия Хаджинову предложили поехать в Краснодарский сельскохозяйственный институт. Если, конечно, согласится дирекция института.

Дирекция согласилась. В наркомат пришел быстрый ответ: «Хаджинова знаем, Хаджинова ждем».

На институтском ученом совете Хаджинову посоветовали отказаться от своих заблуждений.

Все, кажется? Сделал, что смог. Не покаялся, не отрекся, не предал. Живи. Гордись. Будь счастлив.

Но как жить?

Тем только, что чиста совесть?

Бездействуя?

Другим, возможно, хватило бы на целый век, с лихвой даже.

Хаджинову — нет. Ему нужно было доказать, что его метод может дать сельскому хозяйству страны огромные, невиданные урожаи.

Конечно, один он ничего не сделал бы. Но он и не был один.

Многие советские ученые, селекционеры, кукурузоводы не переставали этим методом заниматься. Каждую осень собирались они на Кубанской станции. Придирчиво осматривали делянки, ощупывали каждый початок. До поры до времени в официальных документах про самоопыление молчали. Но пришел срок — надо было обратиться в инстанции. По указанию Министерства сельского хозяйства СССР новые семена поступили на государственные сортоиспытательные участки.

И вот официальное заключение: урожай от новых гибридов выше на двадцать — тридцать процентов.

Гибридная кукуруза начала триумфальное шествие по стране, сотни хозяйств потребовали семена новой культуры.

А ведь могло бы все сложиться иначе. Сколько угодно! Представьте, ушел бы Хаджинов в 1940 году сажать капусту. Уговаривал бы себя: «Какое сейчас самоопыление? Не реально, не дадут заниматься».

Бросите в такого камень?

А почему?

Где гарантия, что Хаджинов обязательно вышел бы победителем?

Мог и не выйти.

Однако поступить иначе — отложить свое дело, свою работу, душу свою на потом — Хаджинову никогда не хватало сил.