Крутые повороты

Я слушаю Онуфриеву очень внимательно. Придирчиво даже. Чем подробнее узнаю я сейчас о прежней школе, тем точнее, вероятно, смогу определить, против чего же выступил новый директор. Понять суть конфликта.

— Видите ли, — говорит Светлана Андреевна и, чуть помедлив, осторожно признается: — Главное — мы хотели воспитывать в школе эмоциональных людей.

Я киваю: очень интересно! А как? Они знали, как лучше всего воспитывать эмоциональных людей? Рецепт у них был?

— Видите ли, — говорит Светлана Андреевна, — мы думали.

— Что?

— Думали, — повторяет она. — По каждому поводу думали. Никогда не освобождали себя от этой суровой необходимости.

— Над чем же конкретно вы думали?

— А над всем, — отвечает Светлана Андреевна, — буквально над всем.

Однажды они заметили: чрезмерная выучка в раннем возрасте для ребенка опасна. Ремесло может в детях задушить детское. Ребенок не потому ведь часто создает шедевры, — что он умеет, а потому, что он ребенок, потому что видит и чувствует как ребенок. Значит, дай ему себя расковать, не связывай его воображение. Это смерть как опасно — сковать детское воображение. Эмоциональный человек — это прежде всего человек с воображением. Отними, свяжи воображение — какие останутся эмоции? Самые недалекие, самые примитивные, самый, если можно так выразиться, бездуховные останутся эмоции. Потому что прежде всего через воображение откликается дух человеческий на окружающую его жизнь. Сердце защемит от красивой солнечной поляны — воображение. Переполнится сердце сочувствием к товарищу, попавшему в беду, — тоже воображение: воображение себя на его месте. А когда нет, недостает такого воображения, психологи говорят: эмоциональная тупость.

Но ведь, с другой стороны, хорошая выучка, твердые навыки ребенку необходимы, нужны, как спасение. Почему? Да потому, что в двенадцать — четырнадцать лет нередко наступает опасный кризис: вчера еще ты умел рисовать, детство за тебя рисовало, такие шедевры создавал — учителя и родители восхищались… А сегодня вдруг разучился. Глядят взрослые на твои работы и неловко молчат. У тебя руки готовы опуститься. Значит, к этому кризисному возрасту ребенку надо успеть сообщить необходимый минимум выучки, минимум профессионализма. Чтобы и воображение не задавить и достаточно натренировать руку. Найти золотую середину. Как это сделать? «А мы думали», — говорит мне Светлана Андреевна.

В некоторых художественных школах существует порядок: педагог получает класс и все четыре года ведет в нем все предметы — и живопись, и рисунок, и композицию. Никого другого дети не знают. Но разумно ли это? Не проигрывают ли в результате ученики? Педагоги ведь разные бывают: один — лучший специалист в живописи, другой — в рисунке… Здесь, во второй школе, решили: пусть каждый преподает тот предмет, в котором он сильнее. Заодно обогатится общение ребят с разными творческими личностями. (В этой школе преподавали многие члены Союза художников.) Эмоциональный человек очень нуждается в разнообразном, богатом творческом общении. «Мы думали», — говорит Светлана Андреевна.

Дети приходят в школу уже после уроков, достаточно усталые. Значит, им нужна разрядка. Было объявлено: бегайте, резвитесь на переменах — можно. Музыку хорошую завели — создает настроение. Как-то заметили: объяснив задание, убедившись, что оно понято, полезно оставить ребенка наедине с бумагой и красками. Педагог незаметно выходил, ждал конца урока в учительской. Волновался, мучился: как у того получится, как у другого? Очень хотелось вернуться в класс, коснуться кистью ученической работы. Но он знал: нельзя. Детям сейчас лучше побыть одним.

— У нас был лозунг, — говорит Онуфриева, — «Наши дети — лучшие в мире». — Улыбается: — Опасаетесь, высокомерие в детях развивали? Ничего подобного. Ребенок — гражданин сознательный. Отлично понимал: любимые — всегда лучшие в мире… А чувствуя себя любимыми, дети и сами учились любить. Свою школу, своих друзей, свой город, свою страну… Надежнее способа научить человека любить я не знаю.

Несколько лет назад в Ленинград приехал корреспондент «Пионерской правды». Работы учеников второй художественной школы его восхитили. Выставка их была устроена в Москве, в помещении редакции. Газета писала тогда: «Сейчас мы живем в необычном мире. Редакция превратилась в выставочный зал, и нас окружают детские рисунки. Они приехали из Ленинграда… Красочные эти рисунки как бы говорят нам, взрослым: посмотрите, как прекрасен этот мир…»

— Светлана Андреевна, — прошу я, — объясните, пожалуйста, что же произошло в школе? Из-за чего возник конфликт?

Онуфриева молчит. Долго молчит.

— Видите ли, — произносит, — после нескольких недель директорства Николай Потапович Катещенко публично, на педсовете, объявил, что он пришел спасать школу.

Спасать? Крайне интересно.

Николай Потапович разговаривать со мной отказался: «Без разрешения городского управления культуры не могу». Звоню в управление культуры, получаю разрешение.

И вот мы беседуем. Спрашиваю: что значат слова «спасать школу»? У него какая-то своя программа есть, новые идеи? Вопросом этим он несколько озадачен: «Идеи? Да нет, никаких, зачем же…» Интересуюсь: педагоги, которых он так легко отпустил, наверноё, его не устраивали, неважно детей учили? Отвечает: «А я не знаю, как они учили, не проверял, руки до этого еще не дошли». Чем же он был занят? Объясняет: «Наводил порядок».

Порядок? «Ну да». Рассказывает: вошел он как-то в класс. Видит: педагога нет, дети одни рисуют. Подождал минуту, три, пять… Наконец преподавательница является. Николай Потапович ей говорит: «Где вы были?» Она сперва даже не поняла, удивилась. Потом спросила: «Вам как, все сказать?»— «Да, все!» Пожала плечами: «Хорошо, Николай Потапович, я была, простите, в уборной». Но он-то видит, чувствует: ложь, неправда, ничего подобного! Он давно уже засек: оставляя детей в классе, педагог идет ставить натюрморт для следующего занятия. Хотя делать это обязан в свое свободное время. Нашли, понимаете, отговорку: дети должны поработать наедине с собой! Высокой философией прикрывают обычную разболтанность. Все это он и сказал преподавательнице. Она помолчала, усмехнулась. «Николай Потапович, — спросила, — почему вы уверены, что нас надо заставлять учить детей? Мы ведь живем этим делом, оно нам нравится». Он объяснил ей: «Нравится — одно, дисциплина — другое. Потрудитесь написать докладную записку». — «О чем, Николай Потапович?» — «Куда отлучались во время урока». — «Хорошо, как вам будет угодно».

Я спрашиваю:

— И написала?

— Написала.

— Что же?

— Была, дескать, в уборной.

— И вы приняли?

— Принял. Официальный документ.

Мы молчим.

— Но это же издевательство надо мной, — страдая, говорит Николай Потапович, — разве нет?

Что мне ему ответить?

Первым из школы ушел Александр Николаевич Совлачков, один из лучших преподавателей композиции в городе, по его программе занимаются дети во всех художественных школах Ленинграда. Николай Потапович отстранил его от должности старшего преподавателя. Почему? Николай Потапович объясняет: «Совлачков сорвал важный конкурс». Обвинение серьезное. Однако мне известно: объединенный комитет уже проверял это обстоятельство. Выяснил: Совлачков, как и другие преподаватели школы, не захотел проводить конкурс формально, скоропалительно, для галочки. Потребовал дать ребятам достаточно времени, чтобы смогли по настоящему разработать тему. Объединенный комитет признал отстранение Совлачкова «ошибочным, необъективным, необоснованным и бестактным». «Как же Николай Потапович?» Некоторое время молчит. Потом роняет: «А его вообще нельзя считать художником. Совлачков — практик». — «То есть?» — «Не имеет специального художественного образования». Однако мне известно: Совлачков окончил искусствоведческий факультет Института живописи и скульптуры имени Репина, член Союза художников СССР. Ему тридцать три года, а он уже участвовал в четырнадцати выставках, проведенных в Москве и Ленинграде. В 1977 году работы его демонстрировались на советской художественной выставке в Японии. Затем — в ФРГ. Как говорится, дай бог каждому «практику»…