Короткая память

Мы сидим у меня в гостинице.

Шичков рассказывает о себе:

— Вообще-то по характеру я копун, медлительный. Во всем люблю ясность. Тогда, когда суд шел в красном уголке, я не переставал удивляться...

— Удивляться?

— Ну да. Мне судья говорит: «Ваше последнее слово». А я все ведь уже объяснил. Как божий день все ясно. Что я еще могу сказать? Встал и повторил: «Я не виноват». А потом, в тюрьме, когда напряжение схлынуло, так мне стало горько, так обидно, вы даже представить себе не можете.

Слушая Шичкова, я украдкой его разглядываю. Рослый, крупный. Резкие черты лица. Густые черные брови. Вид мрачноватый. Но человек он, судя по всему, не мрачный. Скорее, даже общительный, словоохотливый. Хотя предупреждает, что «на сведения о себе он обычно скуп».

— ...Начнешь говорить, а кому-то, может, и неинтересно. Чужое, оно ведь мало кому интересно, у всех своя жизнь... А высказаться иногда очень хочется. Вот я с вами и пооткровеннее немножечко. Вы ко мне специально из Москвы приехали, работа у вас такая... Поговорить с вами для меня одно удовольствие.

Читая настойчивые заявления Шичкова в разные инстанции, я представлял себе совсем другого человека. Не тот взгляд, не та улыбка, слова не те... Что-то в нем меня явно обескураживает. Только — что?

— ...Обиднее всего было: я правду говорю, а мне не верят. Что же надо было сделать, чтобы мне в конце концов поверили? Потом, в камере, некоторые люди смеялись: «А когда это на суде верят правде? Вот если бы ты врал, хитрил, тогда бы тебе, может, и поверили». Но скажите: зачем мне было врать, когда врать мне было совершенно невыгодно. А?

Вот что, пожалуй, обескураживает меня в нем: простодушие. Детское, не по годам, не по возрасту простодушие. А может, маска у него такая? С виду — душа нараспашку. А копни поглубже — из тех, о ком принято говорить: человек себе на уме.

— Алексей Васильевич, сколько вам лет?

— Много. Шестой десяток.

— А когда началась эта история, сколько было?

— Сорок четыре. Самые годы!.. Хорошая, знаете, была у меня жизнь. Не то чтобы легкая, но благополучная. Я всегда был уверен в себе...

В юности Шичков захотел стать педагогом. Полтора года проучился в педагогическом и понял: нет, ошибка. Его призвание — энергетика. Окончил индустриальный техникум. Потом — политехнический институт. Не пропускал ни одного журнала, ни одной книжки по энергетике. Всегда был в курсе.

— А работаете кем?

— Электромонтером. С тех пор как освободили из тюрьмы, я все время электромонтер.

— Отчего сразу же не вернулись на свою должность? Не звали, что ли?

— Почему? Звали. Но как же я с пятном-то вернусь? Надо было доказать сперва.

— Значит, из принципа?

— Ну какой тут принцип! Я переживал очень... Я вообще очень тяжело переживаю всякую несправедливость. Если что, говорю своему начальнику: «Это несправедливо». Он похлопает меня по плечу: успокойся, мол. Я говорю: «Успокоиться-то, конечно, можно, но это несправедливо...» Если бы я тогда же, сразу, вернулся на свою должность, получалось бы, что я смирился. А я не смирился. Несправедливость, она ведь должна была рано или поздно всплыть, выявиться. Пусть не сразу, но когда-нибудь... Да?

Это что, тоже игра в простодушие? В его ли годы не знать, что жизнь — не сказка со счастливым концом: «По щучьему велению, по моему хотению»? Что в жизни приходится и мириться, и терпеть, и терять, и выбирать из двух зол меньшее, и идти на трудные компромиссы? Как это просто и складно у него: справедливо — несправедливо! Театр юного зрителя...

— Алексей Васильевич, ну а близкие как? Вас поддерживали?

— Близкие?.. Мать меня поддерживала, старушка... Приказывала, чтобы я не опускался, водку не пил... Ну а другие посмеивались, бывало: «Пиши, пиши, писатель. И многого ты добьешься?..» Жена вот не выдержала, пришлось нам расстаться. Я не стал ничего делить, ни тряпок этих, ни углов. Оставил ей и детям квартиру. Сам переехал к матери в деревню. Десять километров от Калинина. Каждый день туда и обратно рабочим поездом. Вечером приеду, воды принесу, растоплю печку и пишу...

— Что?

— Как что? Заявления. Доказываю, что я не виноват.

— Все эти годы?

— Ну да, все. Уж сколько потребовалось...

Лента крутится в магнитофоне, записывает наш с ним разговор.

— ...Еще я на приемы ездил. По инстанциям. Где-то меня выслушивали, обещали разобраться. Но бывало: сижу, рассказываю, а человек или бумажки на столе перебирает, или ведет по телефону долгий посторонний разговор. Дескать, принять он меня обязан, для него это мероприятие, но у него свои интересы, а у меня — свои. Один мне даже прямо сказал: «Ездите, мол, и защищаете свои собственные интересы». И так, знаете, мне опять горько, так обидно стало! «За что же, говорю, вы не любите людей, которые защищают свои собственные интересы? Значит, если это не ваши, а мои интересы, то они уже обязательно незаконные и несправедливые?..»

Я смотрю на Шичкова. Мягкий, безропотный, безответный, говорите? Да какой же он безответный? Сталь в этом мягком простодушном человеке. Железная хватка!

Иногда наступал кризис. Шичкову казалось: нет, не прошибешь, стена. Опускались руки. Но проходило время, неделя или месяц, и он опять садился за стол и писал: «Предвзятость, необъективное отношение ко мне навсегда оказали влияние на мою жизнь», «это дело навсегда перевернуло мою жизнь».

Те самые слова, в которых не разглядел я ничего, кроме патетики и риторики.

Странная штука: если бы все эти годы Шичков громко и настойчиво требовал себе каких-нибудь благ, льгот, высокого, скажем, оклада или просторной квартиры, я бы не задумываясь сразу ему поверил. Но он требовал всего-навсего справедливости, и поверить ему, как оказалось, было выше моих сил.

Закончилась эта история не очень весело.

Добившись полной реабилитации, Шичков возвратился на свой завод. Стал опять главным энергетиком.

На заводе в ту пору проходила реконструкция, производство коренным образом обновлялось, и Алексей Васильевич рьяно взялся за дело. До позднего вечера он задерживался на работе. Уже привели в порядок обе подстанции, наладили распределительные устройства, новые кабели проложили. Не сегодня завтра Шичков должен был получить квартиру в городе, перестать мотаться каждый день в поезде в деревню и обратно. Словом, жизнь налаживалась, входила в нормальную колею.

Но однажды Шичков явился к директору завода и сказал ему: «Не могу больше. Отпусти». Директор очень удивился: «Почему? Что тебя не устраивает?» «Меня все устраивает, — сказал Шичков. — Только сам себя я уже не устраиваю. Не тот я стал. Как видно, где-то себя потерял. Отпусти».

Директор и слышать не захотел: «Ерунда, нервы! С кем не бывает! Пройдет».

Однако через месяц Шичков пришел снова и повторил: «Нет, не могу. Ухожу».

— ...Раньше, до этой истории, — говорит мне Алексей Васильевич, — я всегда был в себе уверен, не боялся никакой ответственности, надо — значит, смело брал на себя. А сейчас: нет, ночей не сплю, постоянно гложет тревога, жду, что где-нибудь обязательно оступлюсь. Раньше я был в курсе любой проблемы, все казалось по плечу. А сейчас: нет, чувствую, что отвык, отстал, не наверстаю. Раньше мне сколько было лет? Самый цветущий возраст! А сейчас уже и пенсия не за горами, без пяти минут старик...

Понимаете, что произошло? За то, чтобы правоту свою доказать, человек готов был чем угодно расплатиться. Даже годами своей жизни, даже своим собственным делом. Ничего, когда-нибудь наверстаю! А оказалось, ни своей жизнью, ни своим делом не всегда и не за все можно расплачиваться. Они этого не терпят. Не прощают.

— ...Встречаю я прежних, институтских товарищей, — говорит Шичков. — Один — ученый, другой — директор крупного завода. Спрашивают: «Ну, а ты что, кем работаешь?» «А я все электромонтер, отвечаю, задержался на своих жалобах». «Ну и как, интересуются, успешно? Своего добился?» «Да, отвечаю, полная победа». «Ну, удивляются, ты большой молодец! Кто бы мог поверить?» Только сам я никак не решу: победа это моя или, наоборот, моя трагедия?