Избачиха

Манефа была уже не в том возрасте, чтобы ходить вокруг да около:

– Ой, девка, смотри у меня! С алкоголиком не связывайся хоть…

…Заканчивалась вечерняя служба на праздник Николы Зимнего. Все уже вышли из храма, батюшка тоже уехал на своём нескромном внедорожнике.

Люба задула свечи и подсчитывала выручку: маловато сегодня получалось.

Хлопнула дверь. Зашёл Никита с каким-то свёртком под мышкой. Никиту она не раз видела на службах, странный тип. Живёт один, вдовец. Знакомые рассказывали, что говорит сам с собой. Угрожает всё кому-то, ругается, но руку ни на кого не поднимал, поэтому всерьёз его никто не воспринимал.

Люба тоже не обратила на него внимания. А Никита направился к иконам.

И вдруг послышался звон разбитого стекла и глухие удары: Никита рубил иконы небольшим топориком для разделки мяса. Видно было, что топорик тупой – дерево не сразу поддавалось. На образе Николая Чудотворца было уже несколько полос, словно шрамов.

У Любы потемнело в глазах.

– Господи, помоги! Господи, спаси! – кинулась к нему, схватила за руки.

– Уйди, убью! Мне голос был!.. – Никита оттолкнул её, и Люба упала, больно ударившись локтем об пол.

Поняла, что одной ей с мужиком не справиться. Побежала, задыхаясь, к телефону в лавке и увидела, как в храмовую дверь тихонько протискивается занесённый снегом Гриша.

– Родненький, помоги! Никита… там… – показала рукой, а больше сказать уже ничего не смогла. Обмякла и без сил опустилась на скамейку.

Гриша, ничего не говоря, метнулся на шум. Три оклада уже были разрублены, осколки стекла блестели на полу.

Один удар в солнечное сплетение – помнится ещё армейская подготовка! – и через секунду сумасшедший с заломленными за спину руками лежал лицом вниз, в осколки и обрубки осквернённых им образов.

– Убью всех! – дико и хрипло рычал он, извиваясь под Гришкой.

Быстро приехал патруль вневедомственной охраны, у Никиты на запястьях защёлкнули наручники.

Суд длился долго, история получилась очень громкой: пострадали иконы XVII века. Вандала отправили лечиться в закрытую психиатрическую больницу. Реставрация икон обошлась дорого, но все образы через два месяца заняли свои места. Шрамы на образе Николая Чудотворца будто зарубцевались.

Теперь в храме дежурит охранник.

По-прежнему к концу каждой вечерней службы сюда приходит Гришка, но выглядит он опрятным и ухоженным, только волосы остались такими же длинными, как у местного святого.

Люба скромно улыбается, глаза её сияют тихим и нежным светом…

Родные маячки

– Грнаачс,изпаряивилветшеилихс,я—вэдтеортеавкнюЛекғнкбоабвусштркеечнала всё лето.

Ленко, он же дядя Лёня, был соседом и близким родственником одновременно.

– Пришёл попроведать, – зачем-то каждый раз говорил он, словно оправдывая своё появление в гостях. Хотя наши избы стояли друг против друга и весь день он мог наблюдать, чем мы занимались.

– Сиди, сиди, Леонид Иванович, – говаривала бабушка. – Не мешаешь.

Он курил через чёрный мундштук только сигареты «Прима», потому что они были самые дешёвые. Денежку на другое курево Ленко жалел.

Как только он уходил, через минуту, словно сменив его на посту, прибегала Анюшка. Маленькая, почти невесомая старушка всегда была в белом платочке. Садилась тоже на лавку у печки, на то самое место, после Ленко, кажется, ещё не остывшее.

– Как живитё? – Анюшка всегда задавала один и тот же вопрос.

В раннем детстве я считал Ленко и Анюшку мужем и женой. А как же? Они примерно одного возраста, жили в одном доме, говорили друг о друге, об общем хозяйстве. Были как одно целое.

Только много позже, когда Анюшка и Ленко уже ушли на тот свет, я узнал, что они, оказывается, родные брат и сестра, Леонид Иванович и Анна Ивановна. А нашему дедушке – двоюродные.

Леонид Иванович успел захватить Великую Отечественную. Он служил юнгой на Северном флоте. С войны привёз осколок в животе и целый мешок матросских воротников.

– Ну хоть бы что-нибудь ещё, гостинец какой, – вздыхала Анюшка для вида.

Но и воротники не пропали в деревенском хозяйстве. Анюшка наткала из них половичков на весь дом, один и нашей бабушке перепал. Они служили не один десяток лет. «Крепкая материя!» – удивлялись женщины.

Сразу после войны Ленко посадил у дома два тополя, за ними он специально съездил в Устюг.

– Обычно ведь что у всех домов растёт? Черёмуха. То-то же. А тополь – городской житель, – объяснял.

Тополя росли как на дрожжах и превратились в настоящих великанов. Спустя десятилетия они стали заметны издалека, как только деревня показывалась путнику из-за леса. Если виднеется что-то зелёное, громадное, то здесь живут Ленко и Анюшка, а значит, рядом и родной дом. Для нас это были своего рода маяки.

После войны жить бы да жить, жениться, выходить замуж, растить детей… Но не получилось у них создать собственных семей, не дал Бог детей.

Многие за глаза Ленко называли Стариғще. Прозвищами в деревне, конечно, никого не удивишь: у каждого почти имелось. Вот с Колей Красным понятно. Лицо красное, как из бани всегда. Но почему Старище? Может быть, потому, что молодым Ленко никогда и не выглядел: после возвращения с войны и до самой старости лицо у него было худое и морщинистое.

Один раз, мальцом, при людях, к «дяде Лёне» я добавил «Старище», чтобы посмотреть на его реакцию. Ругаться Леонид Иванович не стал, а сказал только: «Неэтично это». Любил он что-нибудь этакое ввернуть в свою речь. Неделю не приходил к нам в гости – обижался. А потом снова – с порога:

– Давно собирался, вот – пришёл попроведать…

Но я до сих пор краснею, когда вспоминаю этот случай с прозвищем…

Как все деревенские, Леонид Иванович нрава был весёлого, бухтинщик ещё тот – всё шутки да прибаутки. «Тётка, у тебя чёрная серёдка», – это из его самых приличных присказок.

В 1960-е в деревне была общая баня, в которой по «мужским» дням мылись мужчины, по «женским» – женщины и дети. Так Ленко Старище обязательно придёт, когда парились женщины. «Лешак тебя принёс!» – ругались бабы и прогоняли Ленка.

Анюшка всю свою нерастраченную любовь и заботу дарила нам, соседским детям.

– Ромашка – белая рубашка, – говорила она моему брату Роме и, как фокусник, доставала из-под чистого передничка пистешник (пирожок с «пистиками», молодыми ростками полевого хвоща) или шанежку с картошечкой, ещё горячую.

– Только Ленко не говорите. Ругать будет, – просила Анюшка и жаловалась: – Хоть бы пряники магазинские когда разрешил купить, не едала…

Все в деревне и так знали, как Старище был скуп. Говорят, все деньги он откладывал «на книжку». Но сколько их там он накопил, никто не знал.

В деревне мало у кого был телевизор – можно по пальцам одной руки пересчитать. Но Леонид Иванович купил его одним из первых. Из телепередач он, скорее всего, и набрался интеллигентных слов.

В доме Ленко и Анюшки был идеальный порядок – наверное, у хозяина это повелось ещё с флота. Даже мухи у них, кажется, не летали, а телевизор после просмотра обязательно накрывался белой кружевной накидкой.

Анюшка, божий человечек, умела заговаривать грыжу, лечила все болезни живота.

– На сегодняшний денёк смолеватенький пенёк, – гладила сухой ручкой мне, малышу, животик, и боль уходила.

Но вылечить себя она не смогла: умерла внезапно от грыжи. Надорвалась с телятами на ферме.

Ленко после её ухода сильно сдал.

– Я долго без моей Анюшки не проживу, – как-то раз грустно сказал он нашей бабушке.

Так и случилось. Пошёл в больницу «проверяться» – и там через месяц умер. Недолго он смог прожить без сестры. Любил её, оказывается, крепко…