Страница 59 из 276
Рецензии ожидаемо вышли просто издевательские. Одна из них, написанная театральным журналистом Н. А. Россовским (его больше знали как «Кобзаря» из «Петербургского листка»), была озаглавлена «Спектакль душевнобольных»: «публика неистово свистала, шумела, кричала; слышались реплики: „Маяковский дурак, идиот, сумасшедший“».
В результате постановки пришлось закрыть, но не по идейным, а исключительно по финансовым соображениям.
13 октября того же 1913 года в большом зале «Общества любителей художеств» на Большой Дмитровке в Москве был организован «Первый в России вечер речетворцев» с участием Давида и Николая Бурлюков, Алексея Кручёных, Бенедикта Лившица, Владимира Маяковского и Виктора (Велимира) Хлебникова. Их имена были напечатаны аршинными буквами на огромных цветных афишах, благодаря чему билеты продали в буквальном смысле за час. Б. Лившиц писал в статье «Маяковский в 1913 году»: «Аншлаги, конные городовые, свалка у входа, толчея в зрительном зале. Программа этого вечера была составлена широкове-щательней, чем обычно: три доклада: Маяковского — „Перчатка“, Давида Бурлюка — „Доители изнурённых жаб“ и Кручёных — „Слово“ — обещали развернуть перед москвичами тройной свиток ошеломительных истин. Особенно хороши были тезисы Владимира Маяковского, походившие на список названий цирковых аттракционов:
1. Ходячий вкус и рычаги речи.
2. Лики городов в зрачках речетворцев.
3. Berceuse оркестром водосточных труб.
4. Египтяне и греки, гладящие чёрных сухих кошек.
5. Складки жира в креслах.
6. Пёстрые лохмотья наших душ».
«Публика уже не разбирала, где кончается заумь и начинается безумие» [1,126].
Одной из важных составляющих эпатирующих экспериментов были футуристический грим и костюм, родоначальником которых считался Давид Бурлюк. Николай Асеев вспоминал: «…Странная одежда, состоящая из грубошерстного пальто, распахнутого вопреки времени года, такого же сюртука и необъятных брюк — всё из одной и той же материи, несмотря на мешковатость, — была как-то по-своему элегантна… Небрежно повязанный галстук и пёстрый жилет, расцветкой схожий с дешёвыми обоями, и летняя соломенная шляпа…» Задачей такого скандального имиджа было прежде всего привлечение внимания зрителей к неоднозначному действу. Для Маяковского, который по понятным финансовым причинам не мог позволить себе даже некоторое разнообразие в одежде, таким визуальным образом стала экстравагантная жёлтая блуза: «Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы — гнуснейшего вида. Испытанный способ — украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок жёлтой ленты. Обвязался, Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке — галстук. Очевидно, увеличишь галстук — увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошёл на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук».
Обычно Маяковский был одет в эту свою «кофту-фату» (была ещё одна, в чёрно-жёлтую полоску), на самом деле — блузу, пошитую его матерью Александрой Алексеевной, широкие бархатные штаны с бахромой и цилиндр, взятый напрокат; на выступления он иногда брал с собой хлыст. Каменский заворачивался в бархатный плащ чёрного цвета с серебряным позументом, у себя на лбу рисовал аэроплан — по всей видимости, в память о членстве в Петербургском клубе воздухоплавателей; одноглазый Бурлюк, наряженный в малиновый сюртук, с болтающейся в ухе длинной серьгой из бисера, сильно подкрашивал глаза и тоже рисовал на щеке, только не аэроплан, а писающую собачку (тут мотив до конца не понятен; сам он утверждал, что это знак чутья), при этом постоянно разглядывал публику через лорнет.
О собственном имидже Владимир Маяковский писал в стихотворении «Кофта-фата»:
Образ молодого футуриста показался московской полиции настолько скандальным, что ему было запрещено появляться в таком виде на улице. Друзьям поэта приходилось тайком проносить кофту на его выступления, и он снова и снова эпатировал публику, вызывая у зрителей бурю эмоций. При этом качество стихотворений особой роли не играло — балаган он и есть балаган:
Бред, конечно, но сегодня это назвали бы агрессивным PR-продвижением. Интеллигентные родители восторженных курсисток — основных поклонниц Маяковского (а он действительно был самым заметным) — его иначе как «этот сукин сын» не называют.
Вот он, огромный и мрачный, выходит на эстраду: взлохмаченные волосы, папироса в уголке тонких губ, руки засунуты в карманы мятых штанов. Ревёт страшным голосом, срываясь на крик или, наоборот, бормоча себе под нос очередной сумасшедший текст. Неожиданно закончив, обращается к зрителям: «Желающие получить в морду благоволят становиться в очередь». С живописцами ситуация была ничуть не проще: на одной из художественных выставок молодой живописец экспонировал обляпанный краской холст, к которому была приклеена деревянная ложка, внизу полотна была загадочная надпись: «Парикмахер ушёл в баню».
На злобу дня написаны первые театральные пародии. В миниатюре В. Валеско и М. Бугракуди «Футуристы. Гляделище в 1 действии с завывами и скакалками» появлялся футурист, сбежавший из сумасшедшего дома, а известнейший столичный куплетист А. Сурин-Арсиков с неизменным успехом исполнял сцену «Я и футуристы»:
«Полицейский: Дайте занавес, я должен отправить их в сумасшедший дом, это чёрт знает что такое (…) Вы или дурака валяете, или сумасшедшие…
Драматург: Да, я дурака валяю, а вам что угодно? (…) В моём же издевательстве есть одно „но“. Это „но“ — публика хочет этого издевательства».
Открыто возмущались таким форменным безобразием совсем немногие. Одним из таких, например, был Иван Бунин, даром что нобелевский лауреат: «Если бы подобная картина была вывешена на базаре в каком-нибудь захолустном русском городишке, любой прохожий мещанин, взглянув на неё, только покачал бы головой и пошёл дальше, думая, что выкинул эту штуку какой-нибудь дурак набитый или помешанный. Если бы на какой-нибудь ярмарке балаганный шут крикнул толпе становиться в очередь, чтобы получать по морде, его немедля выволокли бы из балагана и самого измордовали бы до бесчувствия. Ну а столичная интеллигенция вполне соглашалась с тем, что эти выходки называются футуризмом».
Мой дорогой Иван Алексеевич, если бы вы дожили до сегодняшнего дня, то вашему удивлению просто не было бы предела! Появилась бы рядом с Маяковским, скажем, галерея Marlborough Fine Art — и вот уже продана инсталляция в виде густо закрашенного зелёной краской куска фанеры и прибитой к нему строительным дюбелем солдатской эмалированной кружки за 2 000 000 английских фунтов. (По-моему, это была работа самого знаменитого на Западе русского художника-эмигранта Гриши Брускина.)
59
Чтобы предупредить обвинения в поверхностном отношении к поэтическим образам Маяковского, оговорюсь, что, по мнению некоторых исследователей его творчества, это стихотворение наполнено глубоким философским смыслом. В качестве примера приведу цитату из предисловия Л. Ю. Брик к книге В. О. Перцова «Маяковский. Жизнь и творчество»: «Смысл этого стихотворения: жизнь полна страданий, и тоски, и ощущения одиночества. Чем раньше кончится такая жизнь, тем лучше для человека. Чем раньше человек умрёт, тем лучше для него. Поэтому и — „Я люблю смотреть, как умирают дети…“»