Страница 123 из 276
Уже 1 декабря 1934 года (по случайному совпадению — в день убийства С. М. Кирова) ЦИК принял Постановление о внесении изменений в главу XXIII УПК РСФСР 1923 года, которая устанавливала специальный порядок ведения дел о террористических организациях и террористических актах против работников советской власти. Теперь по делам этой категории следствие надлежало заканчивать в течение 10 дней, ознакомление с обвинительным заключением осуществлять за сутки до даты рассмотрения дела в суде, само рассмотрение дел осуществляется без участия сторон, не допускается кассационное обжалование вынесенных приговоров и рассмотрение просьб о помиловании. В соответствии со специальным уголовным законом приговор о применении высшей меры социальной защиты — смертной казни — должен приводиться в исполнение незамедлительно после его провозглашения.
Появление в советской юриспруденции дефиниции относительно того, что признание обвиняемого в уголовном процессе есть «царица» доказательств (regina probationurn), по какой-то причине связывается с именем бывшего меньшевика и командира боевой рабочей дружины в период революции А. Я. Вышинского[131].
Высокопрофессиональный юрист А. Я. Вышинский, тем более занимавший пост прокурора СССР, такого никогда не утверждал. Нечто подобное действительно говорил прокурор РСФСР Н. В. Крыленко — «свирепый якобинец Октября» — в обвинительной речи на процессе Промышленной партии: «Высшей уликой при всех обстоятельствах является всё же сознание подсудимых».
Сам же Андрей Януарьевич в своих работах доказывал обратное, считая признание обвиняемых «ошибочным принципом средневекового процессуального права», так как «переоценка значения признаний подсудимого или обвиняемого доходили до такой степени, что признание себя виновным считалось за непреложную, не подлежащую сомнению истину, хотя бы это признание было вырвано у него пыткой».
Выступая на первом съезде советских писателей, Алексей Максимович Горький тоже позволил себе некое откровение на эту щекотливую тему, когда отметил в докладе: «Были другие мастера и художники кровопийства, люди страшного морального облика, сладострастники и эстеты мучительства». Эти слова, вообще-то, относились к некоторым писателям XIX века, но как точно они охарактеризовали т. н. «новых дворян»! Вот уж кто воистину — «эстеты мучительства»!
С высоты дня сегодняшнего мысль о том, что страшный выбор Владимира Маяковского 14 апреля 1930 года был единственно верным, по-прежнему не даёт покоя. Уже через несколько лет многие поэты и писатели, причём из числа самых известных, только за одно подозрение в общении с троцкистами становились обвиняемыми по уголовным делам, возбуждённым по самым невероятным основаниям.
В 1936 году был расстрелян литературный критик Ричард Пикель, в марте 1937 года — поэт, сотрудник газеты «Правда» Иван Филипченко, а так называемым «новокрестьянским поэтам» было предъявлено обвинение «в творческой близости к кулацкому поэту» Есенину. В мае — июне этого же года к высшей мере наказания приговорены Юрий Островский, поэт-футурист Борис Кушнер (тот самый, который упрекал Давида Бурлюка, Василия Каменского и Владимира Маяковского «в недостаточной политической активности»), был осуждён и расстрелян Симон Виталин. 16 июня в Лефортовской тюрьме были казнены входившие в антисоветскую «Сибирскую бригаду» Иван Васильев, Михаил Герасимов, Михаил Карпов, Иван Макаров, Павел Васильев, Тимофей Мещеряков, Владимир Кириллов как члены террористической группы, готовившие покушение на товарища И. В. Сталина.
При обыске у поэта Павла Васильева нашли стихотворение, написанное им гекзаметром:
Во внутренней тюрьме на Лубянке в одной камере с ним сидел его коллега — писатель, критик, историк литературы Р. В. Иванов-Разумник, которому посчастливилось остаться в живых. В своих мемуарах он вспоминал:
«Нам суждено было стать свидетелями, а многим — и страдательными участниками ряда ничем не прикрытых пыток: ими, по приказу свыше, ознаменовал себя „ежовский набор“ следователей.
Впрочем, должен сразу оговориться: пыток в буквальном смысле — в средневековом смысле — не было. Были главным образом „простые избиения“. Где, однако, провести грань между „простым избиением“ и пыткой? Если человека бьют в течение ряда часов (с перерывами) резиновыми палками и потом замертво приносят в камеру — пытка это или нет?! Если после этого у него целую неделю вместо мочи идёт кровь — подвергался он пытке или нет?! Если человека с переломленными рёбрами уносят от следователя прямо в лазарет — был он подвергнут пытке?! Если на таком допросе ему переламывают ноги и он приходит впоследствии из лазарета в камеру на костылях — пытали его или нет?! Если в результате избиения повреждён позвоночник так, что человек не в состоянии больше ходить, — можно ли назвать это пыткой?! Ведь всё это — результаты только „простых избиений“! А если допрашивают человека „конвейером“, не дают ему спать в течение 7 суток подряд (отравляют его же собственными токсинами!) — какая же это „пытка“, раз его даже и пальцем никто не тронул! Или вот ещё более утончённые приёмы, своего рода „моральные воздействия“, человека валят на пол и вжимают его голову в захарканную плевательницу — где же здесь пытка? А не то — следователь велит допрашиваемому открыть рот и смачно харкает в него, как в плевательницу: здесь нет ни пытки, ни даже простого избиения!.. Я рассказываю здесь о таких только случаях, которые прошли перед моими глазами…» [1.59]
29 июля того же 1937-го был расстрелян Пётр Парфёнов, 3 августа — Линард Лайцене и Фатых Сайфи, 13 августа — поэты Борис Губер, Николай Зарудин и Иван Приблудный, редактор журнала «Красная новь» Александр Воронский (ему Сергей Есенин в своё время посвятил поэму «Анна Снегина»), в тот же день погибли сын Сергея Александровича Юрий Изряднов, 22-летний техник-конструктор Военно-воздушной академии им. Жуковского, и писатель Артём Весёлый — автор романа «Россия, кровью умытая».
Из 597 писателей, избранных делегатами на I съезд Союза писателей СССР, 182 были казнены за контрреволюционную деятельность, ещё 38 из них были репрессированы, отбывали длительные тюремные сроки. При этом литераторы не были каким-то особым объектом репрессий, возможно, более заметными, но в сложившихся условиях шансы остаться живым и невредимым у Владимира Маяковского практически отсутствовали. Завистливые коллеги разной степени популярности и так чуть ли не ежедневно строчили на него доносы, поступали многочисленные сигналы, связанные с зафиксированными откровениями поэта на десятках встреч с читателями, которые обобщались в секретно-оперативном отделе ОГПУ
Существенной проблемой, не позволявшей надеяться на законный порядок расследования уголовного дела, как уже говорилось, была тотальная зависимость советского суда от мнения партийных органов и спецслужб, а также «классовый характер карательной политики».
В Москве были созданы народные окружные суды, за основу при их организации были взяты суды дореволюционного периода — собственно, других вариантов особо не было. В них начали поступать, в буквальном смысле, все дела — от спекуляции до умышленных убийств. Состав суда состоял из председателя и двенадцати заседателей, в обязательном порядке — большевиков. Судебные постановления обсуждались гласно, публично, совещательная комната не была предусмотрена в принципе — председатель, и заседатели сидели за одним большим столом.
По мнению руководителей советской юстиции, такой порядок, который правоведы «старой школы» справедливо посчитали «громадным шагом» назад по сравнению с судом присяжных заседателей, так как у «новых» заседателей их самостоятельность при обсуждении дел попросту отсутствовала, абсолютно отвечал интересам общества победившего пролетариата: «Наши товарищи коммунисты судят на основании революционной совести, и никакой председатель, даже если он буржуй, не сможет сбить их с толка».
131
Некоторое время А. Я. Вышинский служил помощником известного московского адвоката Павла Малянтовича. В сентябре 1917 года П. Малянтович получил должность министра юстиции и вскоре издал приказ об аресте находившегося в розыске «государственного преступника» В. И. Ульянова. Вышинский, к тому времени комиссар милиции Якиманского района, в чиновничьем порыве приказал срочно расклеить это распоряжение по всей Москве. Много лет спустя о министре вспомнят, и он окажется во внутренней тюрьме на Лубянке, откуда будет просить своего бывшего подчинённого о помощи. 70-летнего юриста, как и трёх его сыновей, расстреляют.