Страница 30 из 92
Когда зажегся свет, Марк и Коля стали ругаться, но впервые я не слушал — о чем.
Я не пошел в общежитие, мне хотелось излить кому-нибудь душу, мне хотелось ласки и понимания. Я бродил всю ночь. Под утро я встретил ту, беленькую с черными ушками… Я долго рассказывал ей о том, что видел. О том, что есть, оказывается, моменты, когда хотелось бы ненадолго стать человеком… Словом, долго я с ней делился своими эмоциями. Она на меня во все глаза смотрела, слушала. Потом говорит:
— А давай, Гриша, сегодня на помойку вместе сходим, позавтракаем!
У меня все внутри упало. Как дам ей по башке лапой!
Удрала, дура! Еще крикнуть успела, чтоб я к ней больше не приставал. Ну и черт с тобой, думаю. Сижу, размышляю о жизни, мечтам предаюсь. А в общежитие, олух, не тороплюсь. А когда вернулся…
Я увидел пустое общежитие.
Я промчался по второму этажу — все комнаты были пусты, если не считать окурков. Я бросился обратно, скатился вниз по лестнице и пронесся по главной улице. И увидел, как за поворотом скрывается последний автобус — они называли его камер-вагон, — там возили ту самую черную штуку со стеклянным глазом.
И я заплакал — второй раз за эти сутки. Я брел по улице, не замечая, что начался дождь.
Я снова поднялся по лестнице на второй этаж, и на этот раз увидел холодильник — его вынесли обратно в коридор. Я ткнул мордой в щель — дверца открылась. В холодильнике было пусто — только на нижней полке лежал маленький кусочек колбасы. Я понял, что это они оставили мне.
Я не стал есть. Я опять спустился вниз и сел на крыльце. Ко мне подлетел захлебывающийся лаем Тузик. Я только глянул на него — он поджал хвост и попятился. Видно, взгляд мой был страшен.
Потом, когда дождь почти кончился, меня увидела полковничиха. Она взяла меня, мокрого и дрожащего, на руки и отнесла к себе. Когда пришел полковник, она сказала, что если он станет выгонять меня, то она уйдет со мной. И полковник замолк, и я понял, что из них двоих полковник теперь она. А потом я убежал во двор и встретил Рыжего, он понял, что я не в себе, и угостил валерьянкой, которую раздобыл где-то.
— Со свиданьицем, — сказал я ему, выпил валерьянку, но не развеселился.
А потом наступил вечер, стало темно. Я подошел к общежитию, где теперь не горели окна и было отвратительно тихо.
Я поднял морду к небу. Первый раз в жизни я пожалел, что я не собака — сейчас бы я завыл. Я долго сидел неподвижно и смотрел в темное небо. Я сидел и смотрел. Я сидел до тех пор, пока в меня не вошло чувство знания и решимости.
И тогда я встал и пошел не оглядываясь.
Было темно, но я-то, слава богу, видел, как днем. Мои глаза были сухими. Я бы никогда не мог объяснить этого, но я знал, что не собьюсь с дороги…
* * *
В большом и шумном городе перед входом в известную киностудию сидел невероятно грязный, тощий и ободранный копь Он сидел с утра до вечера уже несколько дней и смотрел на входящих и выходящих своими пронзительными зелеными глазами.
Внезапно, заметив кого-то, он замер, затем стремглав кинулся вперед и молниеносным прыжком настиг входившую в дверь студии молодую, но уже популярную артистку. Артистка испуганно завизжала.
Оказавшийся рядом дородный мужчина галантно отшвырнул кота прочь.
— Совсем ополоумели коты паскудные, — заглядывая а глаза артистке, сказал он.
— Я так испугалась! о казала с чарующей улыбкой артистка. — Вообще я люблю кошек. У нас на съемках чудный кот жил. Капа. Красавец!
И они прошли через турникет.
Услышав такие слова, кот отряхнулся и сказал что-то, глядя вслед ушедшим.
Но слова эти прозвучали для оказавшихся рядом обычным мяуканьем.
1986
IV. Люди с понятием
Игорь ИРТЕНЬЕВ
Несмотря на то что Михаил Мишин старше меня менее чем на два месяца, его писательский стаж не в пример больше. Мои робкие литературные усы едва пробивались в то время, как респектабельная литературная борода моего сверстника уже вовсю выглядывала из-под обложки журнала «Аврора», вольготно прохаживалась по гостиной легендарного «Клуба 12 стульев», регулярно украшала собой выпуски сверхпопулярной в те годы передачи «Вокруг смеха»…
Время, надо сказать, было странное. Вроде бы полный застой, пруд, подернутый ряской, которую ничто уже не в силах разогнать. Однако то в одном, то в другом уголке этого пруда со дна вдруг начинали подниматься пузыри, затевалось какое-то бурление, а там, глядишь, и пошел лягушачий концерт. Пока рыбнадзор догребет, он здесь уже закончился, а на другом конце начался новый.
Молодой, красивый, яркий, Михаил Мишин был в то время одной из самых заметных литературных фигур в нашем легкомысленном жанре…
Одинаково свободно владея самой различной формой — сатирическим монологом, рассказом, фельетоном, в последнее время он все больше тяготеет к крупной — драматургии, сценариям. Что ж, дело конечно, почтенное, дай-то Бог. Но мне лично не хватает коротких, наполненных блестящими ( парадоксами и его, мишинской, языковой стихией рассказов.
Буду ждать.
ПОКЛОН
при получении премии
Российской Академии Сатиры и Юмора
«ЗОЛОТОЙ ОСТАП»
Санкт-Петербург 12.04.97.
Дамы и господа!
Согласно искрометному сценарию устроителей, я должен сейчас произнести перед высокой аудиторией яркую нобелевскую речь, сверкнуть острым словом и глубокой мыслью, подтверждая тем самым неоспоримую справедливость присуждения мне этой позолоченной статуи, или, как настаивает президент Ширвиндт, статýи.
Задачка для меня, разумеется, плевая. Однако, учитывая состояние высокой аудитории, которая уже полностью расплющена юмором ведущих, я буду сам подсказывать высокой аудитории — в каких местах моего выступления ей надлежит смеяться и хлопать в ладоши.
Итак, речь.
Дамы и господа!
Я очень волнуюсь. (Аплодисменты.) Я очень растроган. (Аплодисменты.) Я давно мечтал об этой награде (аплописменты) и безмерно счастлив, что сегодня очередь, наконец, дошла.
(Бурные аплодисменты, крики «Давно пора!».)
Ваши аплодисменты окрыляют. (Оживление, аплодисменты.) Это доказательство того, что люди в меня верили. (Аплодисменты.) Скажу обо всех этих людях.
Их — один.
Я говорю о человеке, который ровно пятьдесят лет назад сделал нелегкий выбор, тем самым открыв мне дорогу к сегодняшнему триумфу.
Этот мужественный человек сейчас здесь, — в зале — моя мама.
(Рукоплескания, возгласы «Спасибо за сына!», все встают.)
Мама, ты видишь, народ одобряет твое решение.
(Все садятся.)
Дамы и господа!
Скажу прямо: в прошлые годы деятельность Академии Сатиры и Юмора вызывала большие сомнения. Достижения были ничтожными, церемонии награждения — вялыми, а лауреатами становились настолько не те люди, что не приходилось сомневаться: президент Ширвиндт берет. Однако в нынешнем году налицо позитивные перемены. Организация отличная, кормят калорийно, а Ширвиндт, если в этом году и брал, то, как видите, дал тому, кому надо. (Смех, аплодисменты.)
На этом завершаю острословие и перехожу к остроумию.
(Напряженное внимание, многие конспектируют.)
Дамы и господа!
Мы живем в стране великого юмора.
В великой стране юмора, где каждый острит уже тем, что живет в ней. Но даже на этом ярком фоне тотального остроумия здесь во все времена выделялась особо трескучая кучка, которая острила не просто так, а с высшей, как ей мнилось, целью.
А именно: надеясь посредством своего юмора улучшить жизнь великой державы. Что говорит не столько о качестве юмора, сколько о количестве ума. Но не будем о печальном.
Уважая сестру таланта, подвожу итог.
Постановляю считать, что целью был не журавль в небе, а вот эта золоченая синица в моей руке.
Синичку постановляю считать Жар-птицей.
Банкет состоится при любой погоде.
Страна великого юмора будет жить вечно!
(Овация.)