Первый шпион Америки

Робинс сидел как на раскаленных углях, понимая, что собственными руками выпустил джинна из бутылки. Какого черта Каламатиано потребовалось затевать эту дискуссию в кабинете одного из вождей новой власти? Троцкий слушал внимательно, но по его колючему взгляду можно было предположить, какая буря негодования бушует в его сердце.

— Если потребуется, мы перечеркнем и ее, эту вашу элементарную, а я бы уточнил — буржуазную, логику! У нас есть своя революционная логика, и мы хотим, чтобы все происходящее измерялось ею. И чтобы вы с ее позиций рассказывали о наших событиях!

— Для этого вам надо принять меня в вашу партию, — усмехнулся Каламатиано.

— Если дело только в этом, то мы примем! Подавайте заявление! Я лично дам вам рекомендацию!

— Давай вступим, Ксенофон, вместе! Мы будем первыми большевиками в Америке! — радостно сверкнул глазами Рей.

— Я крещеный, мне нельзя…

— Ленин тоже был крещен, — заметил Троцкий.

— Все, вступаем! — загорелся Робинс. — Второго предложения не будет!

— Пишите заявления, и завтра же мы вручим вам партийные билеты! — усмехнувшись, пообещал наркомвоенмор. — Но вы должны будете подчиняться партийной дисциплине.

— Давай, Ксенофон! — Рей даже отложил свои бумаги, чтобы писать заявление. — Нам оказывают великое доверие!

— Нет, я пока воздержусь… Вступай один.

— Один — это один, а двое уже коллектив. Не хочется быть белой вороной, — вывернулся Робинс.

Еще направляясь к Троцкому, Ксенофон Дмитриевич ставил своей основной целью рассеять подозрения о шпионской роли Информационного бюро, которые появились у советского руководства из-за заявления Пула. Каламатиано даже хотел получить у Троцкого разрешение получать сведения о Красной Армии непосредственно у него и его помощников, чтобы подчеркнуть лояльность будущего Бюро к новой власти. Но точно черт дернул его за язык, и получилось все наоборот. Может быть, этот веснушчатый матрос, встреченный им по пути, и его фраза о том, что скоро всех будут вешать на фонарях, так потрясли его, что он не смог сдержать и свой гнев. Какой тогда из него шпион?! Ефим Львович прав на сто процентов: ему не надо этим заниматься! Он угробит тех, кто будет с ним сотрудничать!

— И все же, несмотря на мои частные взгляды в отношении русской церкви, как руководитель Информационного бюро я хочу заявить, что оно будет давать объективную картину жизни в России. Я сожалею о заявлении нашего консула и сегодня уже высказал свое отрицательное мнение по этому вопросу. Он в самое ближайшее время в беседе с Чичериным разъяснит, что имел в виду некоторую общую ограниченность информации, поступаемой к нам из ваших газет.

— Что вы имеете в виду? — не понял Троцкий. — Разве «Правда» или «Известия» не дают панораму жизни всей России? Конечно, из отдаленных регионов и с окраин сведений поступает мало, я бы даже сказал так, что не всегда удается разместить эту информацию на газетной полосе, слишком много других важных событий.

— Увы, но я должен констатировать, что ваши газеты, скорее всего, выступают в качестве агитаторов и проводников идей новой власти…

— Так оно и должно быть, — подтвердил Троцкий.

— Я поясню, в чем нас это не устраивает: ваши газеты львиную долю своих площадей тратят на публикование различных декретов, указов и комментариев к ним. То есть сегодня они стали рупором, информационным вестником Кремля. И на обзор, анализ жизни населения, отраслей промышленности, сельского хозяйства, быта, армии, молодежи, женщин у них просто не хватает места. А рядовых американцев интересует, как живет простой народ. Принимает ли, к примеру, слесарь Иван Кузьмич душ по утрам или ходит в баню, что предпочитает из закусок, есть ли у него дача или огород, что он там выращивает. Это itx интересует в большей степени, нежели, извините, ваш декрет «О кооперации».

— Тут Ксенофон прав, — поддержал его Робинс. — Американцы не интересуются политикой.

— Но у нас выходят и развлекательные бульварные листки, — напомнил Троцкий.

— И это не то. Могу привести еще один пример: Москва на 70 процентов живет с черного рынка. Но газеты об этом молчат, как будто его нет…

— Мы отрицательно относимся к этому явлению, — перебил Каламатиано Троцкий, — и не хотим его пропагандировать.

— Но он есть, — улыбнулся Ксенофон Дмитриевич, — он процветает, вечером на кухне каждый третий говорит о нем, а газеты делают вид, что его нет вообще.

— И правильно делают! — закурив, решительно заявил наркомвоенмор. — Есть вопросы поважнее.

Он нервничал, понимая, что Каламатиано по сути прав и довольно убедительно расшифровал немудреные цели своего Бюро. Хотя в глубине души и по тем первым острым репликам, которыми они обменялись в начале разговора, Троцкий почувствовал, сведения какого рода будут интересовать в первую очередь этого русского грека. Лев Давыдович никак не мог найти более точные фразы, чтобы уличить его. Он утром позвонил Тракману, начальнику контрразведки Военконтроля, и попросил принести ему все сведения о Каламатиано, но Тракман ничего вразумительного ему не принес, серьезного досье на грека не было даже в разведотделе Главного морского штаба. «Проворонили и эту пташку, — подумал про себя Троцкий, и мысли не допуская о том, что руководить секретной службой могли поставить непрофессионала. — А он чувствует себя столь уверенно, что даже позволяет себе откровенничать со мной и говорить дерзости. Не глуп, далеко не глуп и в отличие от Робинса не переигрывает».

— Вот тут мы с вами расход имея, но эти расхождения не столь принципиальны, и, мне думается, нет повода для волнений из-за создания нашего Бюро, — миролюбиво проговорил Каламатиано.

— Расхождения эти, на мой взгляд, столь же принципиальны, как различия в государственном строе РСФСР и Америки, — холодно заметил Троцкий. — Ваша опора — мелкобуржуазный обыватель, наша — сознательный пролетарий. Вы всеми силами стараетесь его увести от политики, остросоциальных язв капиталистического общества, мы же, наоборот, хотим, чтобы каждая кухарка участвовала в управлении страной, была бы политически грамотной. Поэтому наши газеты наполнены политикой, ваши — обывательской чепухой.

В голосе наркомвоенмора послышались металлические нотки, и Робинс тревожно заозирался, давая Ксенофону понять, что, пока дело не дошло до рукопашной, надо уносить ноги.

— Но эти различия не должны нам мешать жить в мире, — снова улыбнулся Каламатиано. — Как говорится, каждому свое.

— Наша задача — построить социализм на всем земном шаре. И мы этого добьемся. Тогда ваше Информационное бюро будет никому не нужно, и вы станете безработным.

Троцкий в первый раз позволил себе улыбнуться.

— Поэтому поехали на Камчатку! — не выдержал Робинс, который вел себя на удивление тихо и интеллигентно, не принимая участия в разговоре и погрузившись в чтение бумаг. Он кашлянул, вытащил свои большие круглые часы, открыл крышку и промычал: — О, нас уже ждет на обед Роберт. Не хотите присоединиться, товарищ наркомвоенмор?

— Нет, спасибо, у меня еще уйма дел, — устало ответил Троцкий.

— А можно вопрос? — попросил разрешения Каламатиано.

— Спросишь в другой раз, — прервал его Рей. — Мы и без того утомили Льва…

— Пусть спросит, — не скрывая насмешливой улыбки, разрешил Троцкий.

— Я слышал, вы хотите строить концентрационные лагеря для ваших политических противников?

— Почему строить? Они у нас уже есть, и такие меры мы применяем в некоторых местах. И не только для политических противников, а для всех, кто оказывает сопротивление в разных формах: не выходит на работу, подрывает авторитет власти, спекулирует и так далее. Владимир Ильич настаивает даже на применении против них беспощадного террора, расстрела, но моя идея — концентрационные лагеря. Я считаю: слишком жирно будет тратить на них пулю. Не хотят свободно трудиться — пусть поработают на социализм принудительно. И Владимир Ильич со мной согласился в этом вопросе. Мы будем, безусловно, расширять сеть таких лагерей, ибо лично я предвижу, что социальная перековка произойдет не так быстро. Во всяком случае, не за шесть месяцев, как об этом говорил Ильич. — Троцкий посмотрел на Робинса.