Первый шпион Америки

Матрос больше не дал ему говорить, выстрелив в юродивого почти в упор и разнеся ему череп. Снег окрасился кровью. Налетел порыв ветра, и кровавая снежная пыль заискрилась в воздухе. Народ оцепенел, с ненавистью и страхом глядя на матроса. Завыли в голос старухи, и у Каламатиано от этого дикого, отчаянного старушечьего вопля зашлось сердце, будто и вправду настал конец света.

— Разойдись! — рявкнул матрос и выстрелил в воздух.

Гимназисты тотчас разбежались, стал постепенно расходиться и другой люд, лишь старухи, упав на колени и не обращая внимания на веснушчатого матросика, подползли к бездыханному юродивому и продолжали выть во весь голос, оплакивая его смерть. Вышел батюшка Гавриил и, обозрев страшную картину, забормотал слова молитвы. Матросик, еще постреляв в воздух и разогнав многих, сел в автомобиль и укатил, ибо даже ему невмоготу стало слушать этот старушечий вой.

Вот так, примерно так шлепнут и его, только уже вообще без повода.

— Ты чего остановился? — не понял Робинс. — Матросов не видел?

— То-то и оно, что видел…

Каламатиано пришел к Троцкому в подавленном состоянии. Зато Рей сиял, как начищенный самовар, и сразу же бросился обнимать наркомвоенмора.

— Вот эта должность по вам, Лев Давыдыч! А то министр иностранных дел! Сопли послам подтирать. Пусть Чичерин теперь помучается! Орел! Хоть сегодня в бой! — Робинс вытащил большую банку кофе и несколько упаковок чая, передал Троцкому. — Из старых запасов для дорогих друзей!

— Он знает, чем мне угодить! — расплываясь в довольной улыбке, проговорил наркомвоенмор, взглянув на гостей и пряча банки в шкаф.

— Слышали, убит Лавр Корнилов? — спросил Робинс.

— Да, мне доложили.

— Говорят, что вместо него поставили Деникина, но у него нет такого авторитета и стратегического таланта, так что благодаря провидению Господа вы лишились весьма серьезного врага, — улыбнулся Рей, хотя уже знал и другое: Рудольф Сивере, этот немец, поставленный Лениным во главе десятитысячной армии, чтобы очистить Дон от Добровольческой армии Алексеева — Корнилова, взяв Ростов и прогнав Корнилова на Кубань — во время боя Сиверса с Корниловым под Екатеринодаром случайным снарядом и был убит Лавр Георгиевич, — стал на освобожденных донских территориях железной рукой наводить коммунистический порядок, расстреливая всех «добровольцев» и их родичей, начал насильственно загонять казаков в Красную Армию, а тех, кто отказывался служить, расстреливал на месте. Три месяца казаки терпели этот произвол, 10 апреля 1918 года восстали, избрав атаманом Всевеликого войска Донского генерала Краснова. Так вместо одной Добровольческой армии, которую после Корнилова действительно возглавил Деникин, большевики получили две, еще и красновскую. Поэтому настроение у наркомвоенмора было совсем не победное, несмотря на сообщение о том, что Деникин, сменивший Корнилова, осаду Екатеринодара неожиданно снял и увел армию в район Ставрополя.

Троцкий, утвердив до того хитроумный план Сиверса: впустить Деникина в Екатеринодар и там, заперев, разгромить, — чувствовал себя скверно, понимая, что деникинский штаб попросту переиграл их ставленника. А теперь бегай, гоняйся за деникинской армией по ледяным степям.

— Лев, я скоро уезжаю, ты знаешь, поэтому хочу тебе отрекомендовать моего старого друга Ксенофона Каламатиано. Он давно в России, наполовину русский, бизнесмен, а тут его угораздило согласиться на предложение Пула, и он теперь возглавляет Информационное бюро при московском генконсульстве, нечто вроде посольского пресс-атташе, — плюхнувшись в кресло, заговорил Робинс.

Троцкий вышел из-за стола, улыбаясь, пожал Ксенофону Дмитриевичу руку.

— Проходите, садитесь, у меня по-простому, без церемоний, Рей знает! А о вас я наслышан, — сказал он.

Высокий, поджарый, с острой, клинышком, бородкой, сухим лицом, на котором резко выделялись глаза, нервные, беспокойные, подчас колючие и сверлящие, в неизменной гимнастерке, как и положено наркомвоенмору, Лев Давыдович, хоть и выказал любезность, знакомясь с гостем, но особенной радости, как показалось Каламатиано, от этой встречи не испытал. Возникло даже некоторое напряжение во всем его облике. Ксенофон Дмитриевич сел в мягкое кожаное кресло напротив Робинса, который всего неделю назад почему-то взялся его опекать и записал его уже в свои старые друзья.

— А что же вы нас спешно покидаете, Рей? — заговорил, обращаясь к нему, Троцкий. — Вы торжественно мне обещали, что продлите свои полномочия. Кстати, Юрий Михайлович Ларин все, что вы просили, подготовил и просил передать. — Лев Давыдович подал стопку бумаг, напечатанных на машинке.

— Козни врагов, — помрачнев и забирая бумаги, вздохнул Робинс. — Дэвид Френсис желчью исходит, когда видит меня, потому что я вас, Ильича и тебя, везде защищаю и критикую политику Вильсона. Им это не нравится. Мой приятель из Вашингтона уже проинформировал меня, что нынешний посол приложил к этому руку. Но я вернусь, Лев. Им меня не сломить! Вот ради этого вернусь! — И он потряс бумагами.

— У меня вызвало некоторое недоумение создание вашего Информационного бюро, — без перехода неожиданно обратился Троцкий к Каламатиано, видимо, стараясь пояснить это возникшее напряжение. — Меня смутила причина, которую назвал консул Девитт Пул в письме на имя наркома Чичерина: «из-за полного запрещения всей прессы, кроме большевистской». Вы могли бы поподробнее рассказать, с какими целями такое Бюро создавалось?

— Безусловно…

— Я только хочу сразу сказать, дабы не было вопросов и недоразумений, — прервал его Троцкий, — что это мы отменили цензуру и провозгласили свободу слова. — Троцкий взял с края стола ворох газет и перебросил их Каламатиано. — Вот я утром попросил своего помощника накупить этих так называемых небольшсвистских газетенок: «Наш голос», «Воля труда», «Дни», «Дело рабочего», «Друг народа», «Газета — друг», «Знамя борьбы». Вы почитайте их, они все захлебываются злобным воем против нас! Да, мы запретили всякие черносотенные газетенки, которые в открытую вели бешеную пропаганду против нас, призывая к свержению строя. Но тут уж извините, любое правительство не потерпит таких призывов. Остальные же нсбольшсвистскис издания остались. Я стою за то, чтобы запретить и их, но пока этих газетенок еще достаточно, чтобы вам не создавать собственное информационное издание. Впрочем, коли есть деньги, создавайте. Меня и Владимира Ильича в этом вопросе волнует только одно: если вы такое значение придавали этим черносотенным и контрреволюционным газетенкам, что теперь без них и света белого не видите, то, значит, и раньше, и далее впредь вы намереваетесь освещать все происходящее в Советской России с точки зрения наших врагов. Поэтому ликвидация бандитов-анархистов в ночь на 12 апреля, произведенная органами ВЧК, будет звучать так: «Большевики ликвидируют своих соратников-революционеров, потому что не хотят делиться властью».

— А разве это не так? — усмехнулся Каламатиано. Фраза выскочила невольно, Ксенофон и сам не ожидал, что «озвучит» эту высказанную еще в «Яре» Локкартом мысль. Повисла пауза. Даже Робинс оторвался от своих бумаг и растерянно посмотрел на соотечественника.

— Тебя неправильно информировали, — вмешался Рей. — Нам с Робертом Петерс рассказывал, как анархисты грабили, жгли, убивали, творили самый настоящий произвол, наводя панику на москвичей!

— Мы бы не хотели, господин Каламатиано, лишь в силу того, что вы нас недолюбливаете, предстать перед американским пролетариатом этакими монстрами, сосущими человеческую кровь. Я работал в Америке, выпускал там газету и очень люблю эту страну, где самый доверчивый читатель. Его легко обмануть, воспитать из него врага Советской власти. Это, возможно, необходимо господину Пулу, но ведь вы наполовину русский, вы должны понимать Россию и ее народ.

— Я его понимаю. Я тоже православный, Лев Давыдович, а Россия всегда была религиозной страной. Вы посмотрите в окно, товарищ народный комиссар по военным и морским делам. Москву всегда называли «сорок сороков», почти две тысячи церквей, малых и больших, и это строилось, накапливалось веками, как и сама вера. А теперь вы хотите в одночасье до основания все разрушить, а затем «мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем». Извините, но кто был ничем, тот ничем и должен остаться. Из ничего ничего и не получается. Или вы хотите перечеркнуть и элементарную логику?