Медвежье молоко

– Дрянь ты! Шалава подзаборная! – орала, выплескивая слюну и злобу. – Ишь, глаза свои бесстыжие выпучила! Мать не жалеешь, до смерти доводишь! Лучше бы ты вообще на свет не появлялась! Лучше бы тебя в детдом отдать! Пусть тебя там в обноски одевают! Голодом морят! Глядишь, тогда человеком станешь, раз из тебя человека сделать не могу!

Руку, впрочем, никогда на Оксану не поднимала. А ей думалось – пусть лучше ударит и тем удовлетворит ненасытную злобу.

Оксана не знала, почему, уходя, она каждый раз возвращается снова. Может, потому, что, накричавшись, мать садилась рядом, вздыхая так глубоко, что разрывалось сердце, гладила широкой ладонью Оксану по затылку и приговаривала плаксиво:

– Ох и непутевая у меня дочь! Видать, Боженька так наказал, нести мне теперь этот крест до самой смерти. Потому и внучка народилась ненормальная. Ну да что поделать. Люблю я тебя, сволочь такую. Добра ведь желаю. Кому ты нужна, кроме матери?

Оксана соглашалась, что никому. И они ревели, обнявшись, со слезами выдавливая нарыв душевной муки и чувствуя после этого опустошение и легкость.

В дверь осторожно постучали.

Оксана встрепенулась и тихонько, чтобы не разбудить дочь, отперла.

– Ужинать будете? – спросил отец, деликатно оставаясь по ту сторону порога.

– Я буду. Альбина спит.

Отец стрельнул глазами за Оксанино плечо, и та неосознанно перегородила проход.

– Потом покормлю, ладно?

Отец покладисто согласился.

Кухонька оказалась тесной, но чистенькой. Пахло чем-то пряным и травяным. На столе, застеленном потертой клеенкой, стояли тарелки: две чисто белые и одна голубая с медвежонком.

– Сам готовишь? – спросила Оксана, помогая отцу выставить кастрюльку с пюре. Из-под крышки валил пар, но картошкой почему-то совсем не пахло. Оксана решила, что, наверное, не съест ни ложки, но обижать отца не хотела.

– Сам, я ведь один живу, – тем временем ответил он, раскладывая по тарелкам румяные, но тоже ничем не пахнущие котлеты. – Как от Маши ушел, так и не женился.

– Засолки тоже сам делаешь? – кивнула Оксана на тарелки, полные маринованных огурчиков, перцев, квашеной капусты и аккуратных, кругленьких как на подбор помидоров.

– Соседи помогают. А вот варенье сам варю. Попробуй, брусничное.

Оксана все же решилась попробовать отцову стряпню и с удивлением обнаружила, что она довольно недурна. От пюре, как и от котлет шел странноватый травянистый запах, но списала это на обилие приправ и заварочный чайник, источающий совсем уж густой травяной аромат.

– Я тебя все эти годы хотел повидать, – заговорил отец. – Машу обвинять не хочу, я виноват не меньше. Может, испугался ответственности. Может, не смог выдержать ее характер. А характер ее ты знаешь, – поджал узкие губы, глядя на Оксану исподлобья. – Хотел бы, чтобы она простила. Хочу, чтобы простила и ты.

– Давай не будем, – перебила Оксана. – Мы ведь приехали, и это главное.

– Я просто должен узнать тебя получше. Тебя и внучку.

Оксана улыбнулась через силу, ответив:

– Спасибо, что пригласил.

– Сколько пробудешь здесь?

– Не знаю… Не бойся, нахлебниками не будем.

Отец кивнул: уже знал по ее ранним рассказам, что Оксана работает по удаленке маркетологом. Высококлассным специалистом ей стать так и не удалось, но на жизнь хватало.

– Буду помогать, чем могу, – сказал отец, разливая по чашкам прозрачно-янтарный ароматный чай. – Пенсию получаю хорошую, да и люди помогают. Вот, недавно травяным сбором угостили, трав в Карелии собирают превеликое множество. Хочешь, сходим завтра в парк «Вичка»? Сфотографируешься с медведем. – Он натужно рассмеялся: – Ненастоящий, конечно, но в наших краях и это достопримечательность. Да ты ешь.

Оксана пригубила из вежливости: язык обожгло, но вслед за этим пришел душистый, пряный аромат. От него слегка закружилась голова, будто Оксана вдохнула кислород полной грудью. Она сглотнула, сказала:

– Вкусно.

Тут же захотелось еще.

– Я на твоей машине вмятину заметил, – сказал отец. – Слева от бампера.

– Гадство, – поморщилась Оксана. – Наверное, все-таки в отбойник вписалась. Это я лося объезжала.

– Какого лося?

– Жуткого, – она передернула плечами, вспоминая запекшуюся глазницу и рваные, блестящие свежим мясом раны, и обнаружила, что почти допила чашку до дна. – А у вас что, медведи водятся?

– Не видел пока, – ответил отец. Поднялся, подлил Оксане еще чаю. – Ты пей.

Оксана пила. В животе разливалось приятное тепло, голова тяжелела. Еще одну чашечку – и упасть бы головой на подушку рядом с Альбиной. Отец говорил, и его голос проникал в сознание, будто через слой тумана:

– Теперь все будет хорошо. Теперь вы дома. Мать-то знает, где?

Уже засыпая, Оксана подумала, что не знает никто, но не нашла сил ответить.

4. Крах мира

Лось лежал поперек сплошной. Оксана боялась подойти, хотя в глубине души понимала – надо. Там, за дорожной разметкой, перепачканной кровью, начиналась дорога в беспечное будущее. Там исчезали хлопоты, связанные с вечными переездами, страхом, чувством вины и безденежьем. Ей будет хорошо вдвоем с Альбиной, стоит только переступить лосиную тушу.

Альбина стояла рядом, прикрыв глаза и положив голову на вздувшийся бок животного. Под шкурой что-то двигалось, и от того, что дочка прикасается к умирающему лосю, от смрада и вида крови Оксану подташнивало.

«Я его сбила, – подумала она. – И теперь он медленно умирает там, на дороге. Его заживо съедят черви, а глаза выклюют птицы, и уже ничем не помочь…»

Под Альбининой ладонью шкура треснула и разошлась, и в трещине появилась остроклювая головка. Снегирь вспорхнул, подняв крыльями веер кровавых брызг. Оксана заслонилась рукой, но успела увидеть, как кровь веснушками усыпала Альбинины щеки.

– Мир треснул, мамочка, – донесся, будто издалека, голос дочери. – Уже ничем не помочь…

Из лосиного нутра потоком хлынули снегири. Их оглушающий писк вернул Оксану в реальность.

Ровно и глухо шли на кухне часы. Через узкую щелку между шторами пробивалось осеннее солнце, пахло подгнившим деревом и пылью. Наволочка под головой оказалась влажной, простыня сбилась в комок. Отбросив одеяло, Оксана потерла ладонями лицо. Мышцы тянуло, руки слегка дрожали, но это всего лишь последствие усталости и плохого сна. Сейчас она умоется, приготовит Альбине завтрак и все будет хорошо.

– Альбина?

Тишина. В колченогом кресле, наполовину скрытом скомканным покрывалом, пусто. Сумки так и стояли неразобранными в углу. Ни одежды, ни обуви дочери.

Вскочив с кровати, Оксана заметила, что спала не раздевшись, и вовсе не помнила, как легла. Кажется, разговаривала с отцом, пила чай – во рту еще сохранился травяной привкус, – а прочее изгладилось из памяти.

– Па… па? – слово получилось нелепым и непривычным. Оксана надеялась, что когда-нибудь перестанет испытывать внутреннюю неловкость, произнося его.

Босиком прошлепала в кухню, ступни холодили крашеные доски. Тарелки и чашки оказались вымытыми и стояли на своих местах в сушилке, в чайнике плескалось на донышке.

– Альбина? Папа?

Слова давались с трудом, голова была тяжелой, точно с похмелья.

– Папа?

Он выглянул из второй комнаты, одетый в растянутую футболку и спортивные штаны. Глаза заспанные, а волосы прилажены, будто давно проснулся.

– Что случилось, медвежонок?

– Оксана, – машинально поправила она. – Ты Альбину не видел?

Отец таращился непонимающе, и Оксане захотелось встряхнуть его за шиворот.

– Альбину, – с нажимом повторила она. – Дочку мою, твою внучку.

– Как? – глупо спросил отец. – Ты не говорила, что у меня есть внучка.

Его рот задрожал, точно от смятения, вот-вот заплачет.

– Мы приехали вчера, помнишь? Мы пили чай, а Альбина…

– Медвежонок, – перебил отец, высоко вскидывая острые черные брови, – вчера ты приехала одна.

Оксана умолкла, и слова умерли, не родившись.