Медвежье молоко

Елена Ершова

Медвежье молоко

1. Белый

Девочку нашли, присыпанную палой листвой, в неглубоком овраге. Волосы уже оплела грибница, между обескровленных губ проглядывали раздавленные рябиновые ягоды.

– Грибники обнаружили, – в голосе опера слышалась легкая хрипотца. – Отец и сын. Мальчишка ей ровесник, будет теперь работка нашим психологам. Курите?

Протянул мятую пачку.

– Благодарю, мешает работе, – отказался Белый и, опустившись на корточки, потянул носом.

Даже сквозь марлю тянуло сладковатым духом разложения, смешанным с благоуханием осенней листвы. Крови не было. На иссиня-белой, будто полупрозрачной, коже – сгибах локтей, на плечах и, главное, у ключицы, – цвели черные гематомы.

Смерть в результате механической асфиксии. В заключении укажут именно это.

Белый почти распластался по земле, осторожно вдыхая запах мокрой коры и перепачканных грязью волос, пряный аромат кожи и мха, отдаленную, но все-таки резкую вонь мужского одеколона.

– Прошу вас отойти, – Белый глянул на опера снизу вверх.

Тот стушевался, как терялись все, кто напрямую сталкивался с его взглядом – один глаз у Белого был светло-голубым, другой отливал в желтизну, – и осведомился:

– А собачку когда ожидать, Герман Александрович? Астахова интересуется, она у нас баба ух! С самого утра лютует.

– Нет никакой собачки, – ответил Белый, – один работаю.

Дождавшись, пока мужчина отойдет, вытянул марлевый шарик сперва из левой ноздри, потом из правой.

Волны запахов обрушились сразу со всех сторон, закрутили в водовороте. Прикрыв глаза, Белый пережидал этот первичный поток, постепенно раскладывая вязкую хаотичную массу на ручейки разрозненных запахов – от опера несло одеколоном, куревом и подгоревшим омлетом, полицейский «Уазик» распространял удушливую бензиновую вонь, над головой судмедэксперта висело формалиновое облако, после грибников остались следы кислого пота, резины и сырости. Все лишнее Белый усилием воли стер с невидимой доски, оставив только запахи погибшей.

Ее задушили прямо тут, в овраге. Перед смертью девочка обмочилась – от прелой хвои под ногами шел слабый аммиачный запах, а вот следов спермы не обнаружилось – девочку не насиловали ни до гибели, ни после нее. И все забивал стойкий рябиновый дух.

Белый уже чуял его раньше, у Рыбацкого пролива, где из воды выловили тело тринадцатилетнего подростка. Состояние не позволило точно определить, был ли мальчик задушен, смерть списали на несчастный случай, но в желудке обнаружили несколько рябиновых ягод, и кое-кто засомневался, причислив погибшего к цепочке пропавших детей. Одним из сомневающихся был сам Белый, другим – Лазаревич.

Это он позвонил тем сентябрьским вечером, когда сумерки за окном налились болезненной синевой, за облачностью зрела луна, суставы крутило после изменения, а запахи гниющих яблок и рассыхающегося дерева не могли перебить уксусную остроту. Белый глядел на бутылку стеклянным взглядом, и костяшки пальцев, сжатые вокруг горлышка, сводило судорогой так, что он долго не мог распрямить их, чтобы взять со стола вибрирующий телефон.

– Уж полночь близится, а Герман ли на месте? – голос был слегка приглушен динамиком. – Сергей Леонидович говорит. Помнишь?

– Да.

Голосовые связки не до конца вернули прежнюю эластичность, а потому слова выходили невнятными. От запаха уксуса мутило. Успел отхлебнуть или решимости не хватило? Не хватит, говорил себе Белый, потому что бирюк и выродок. Разве это – жизнь?

– Жив, сукин сын?

– Поживее видали.

– Ты мне это прекрати! – строго сказал Лазаревич. – Рано на Ту сторону собираться! Работа есть. В Лес пойдешь.

– Хрена лысого!

Скрутив невидимому собеседнику дулю, Белый толкнул колченогий стол. Бутыль опрокинулась, выхаркнула на пол яд и закрутилась у самого края, балансируя, но все-таки не падая.

– Пойдешь, – повторили в трубке. – Специалист нужен. Слышишь? Позарез! Новости не смотришь, поди?

Белый неопределенно повел плечом. Миром он давно не интересовался, ограничив свое с ним общение редкими вылазками до «Пятерочки». Там поджидало искушение: прилавки со свежим, а чаще – чуть лежалым мясом, женщины с железистым душком месячных, мужчины со свежими порезами бритвой. Так пахла добыча. Все в этом мире – пестрое, живое, дышащее, пульсирующее, наполненное теплой кровью и снующее мимо Белого, – истово дергало за тонкий нерв зверя. Каждый раз, выходя в большой мир, Белый боялся, что снова не выдержит.

Но после звонка Лазаревича – того Лазаревича, что дважды вытаскивал Белого с Той стороны, один раз после срыва, и другой – теперь, – он, склонившись над унитазом, совал два пальца в рот, прочищая желудок от уксуса: вдруг все-таки успел хлебнуть? А уже на следующий день купил билет до Приозерска и трясся в автобусе, вдев в ноздри марлевые тампоны. Попутчики его сторонились, как сторонятся любого чужака, непохожего на них самих, а мимо проносились сосновые леса и болота, болота и леса, и не было им края.

Сперва – Приозерск.

Потом – Петрозаводск.

И вот – Медвежьегорск.

Ареал работы маньяка оказался весьма широк.

– Меня терзают смутные сомнения, что наш маньяк через Лес работает, – сказал тогда Лазаревич. – А доказать не могу. И рябина… К чему бы тут рябина?

Ответа Белый не знал, но очень хотел выяснить.

Карелия щетинилась незыблемым лесным массивом, но все-таки не была лесом. Вернее, не тем Лесом, в который Белый готовился нырнуть.

Тот Лес встречал туманом и шорохом опадающей хвои. В тот Лес Белый входил всегда настороженно, пятясь, и никогда не глядя через плечо, пока туман не окутывал его белесой взвесью, а нос не начинал щекотать запах озона, какой бывал во время грозы.

Посчитав, что забрел достаточно глубоко, Белый медленно повернулся.

На первый взгляд ничего не изменилось: так же у дороги темнел «Уазик», негромко переговаривались криминалисты и бескровными холмиками выступали над листвой едва начавшие формироваться груди и колени погибшей. И все-таки – стало немного иным. Лес наслаивался на реальность, дополняя и изменяя ее, и Белый видел реальный мир голубым глазом, и видел его изнанку – желтым. Над недавно постеленным дорожным полотном колыхались заросли папоротника, и по разлапистым листьям ползали поблескивающие слюдяными крылышками твари. На крыше «Уазика» росла волчья ягода, из ребер умершей проглядывала ежевика – срывать ее было нельзя, в ней вызревала ядовитая жабья икра. В осиннике, перекрывая сиротливое кукование, кто-то перешептывался и гудел.

В Лесу все чувства становились острее, и каждый раз, погружаясь в него, Белый ощущал что-то сродни эйфории.

Еще раз обнюхав место преступления и уже не опасаясь быть замеченным полицейскими, он развернулся к востоку и побрел, цепляя мантией боярышник.

Девочку несли со стороны Медвежьегорского шоссе – в земле виднелись небольшие углубления, но определить протектор подошвы не представлялось возможным – ночью прошел дождь и размыл рисунок. Асфальт не хранил на себе отпечатков чужих ног, зато их хорошо сохранил папоротник. Под подошвой что-то растеклось алой кашицей. Отступив, Белый тронул мыском раздавленные ягоды рябины, и лесная мелочь прыснула из-под ног. Туман принес знакомый запах с другой стороны шоссе, и Белый пересек его, углубляясь в Лес параллельно железнодорожному полотну.

Ее кормили рябиной сначала жалеючи, потом – насильно. Белый почти видел, как девочке протягивают горсть, полную алых ягод. Она мотала головой, просила отпустить, и тогда ей насильно разжимали рот…

Втянув окружающие его запахи, Белый вдруг подумал, что совершенно не чувствует запах убийцы. Девочка была тут, это он знал совершенно точно – ее шлейф висел в воздухе, будто прокладывал невидимую тропинку, а вот почуять убийцу отчего-то не удавалось. Он мог быть мужчиной или довольно сильной женщиной, иначе как унести на руках двенадцатилетнего подростка? Девочка к тому же отличалась спортивным телосложением и, судя по всему, занималась верховой ездой. Она обожала молочный шоколад и лошадей, наверняка мечтала о собственном пони и накануне ходила с подружками в пиццерию – от нее еще пахло тестом и колбасками пепперони. Она вошла в Лес, не зная, что ее подкарауливает хищник. И этот хищник сделал все, чтобы оставаться невидимкой.