Страница 5 из 12
Видимо, стены или уходящая аура гения, витающая в нашей квартире, подвигли меня на этот творческий труд по воссозданию из ничего новой игры. Выдающейся своей заслуги, чтобы назвать её своим именем, я не почувствовал. Было только чувство гордости и усталость от созидательного подвига.
Игра прижилась. Играли по мере желания и наличия людей. Было весело, особенно когда качели фортуны периодически, в хаотичном порядке, подкидывали выигрышные комбинации. Было всё – и непроницаемые лица с прижатыми к груди картами, и блеф, который почему-то всех очень смешил, и незамысловатые, но срабатывающие уловки, вводящие соперника в заблуждение.
Не успев наиграться всласть, игру пришлось прекратить. Пришло время преддипломной практики.
Кому куда, а мне в Харьков.
На этом глава 4 окончена. И повествовательная часть, обязательная и необходимая для понимания глубины комизма и трагизма описанных далее событий, переехала из Одессы в Харьков.
Происходившее в поезде я умышленно пропускаю – серо, однообразно, монотонно, короче говоря, не помню.
5. Волшебное слово
Можно было остаться и в Одессе, в лаборатории криомедицины, но имелось, по крайней мере, одно немаловажное обстоятельство и три фактора, заставившие меня выбрать для преддипломной практики Харьков.
Начну с обстоятельства. Дипломная работа по своему объёму выходила за общепринятые габариты, и для одного студента тема была слишком обширна и громоздка. Было принято решение эту тему поручить двум студентам – Болту и мне. Болт – это мой товарищ, а не крепёжное изделие с резьбой на конце, – башковитый, толковый и далеко не глупый мальчик с острым умом и ярко выраженными задатками будущего расчётчика-теоретика с мотивированными претензиями на эрудицию и обширные знания. Единственное, что не вдохновляло его в инженерном труде – рутина черчения. На том мы и сошлись в своих интересах. Болт берёт на себя всю расчётную часть, а я чертёжную. Как выяснилось, у меня получалось быстрее и чище чертить тушью, а не карандашом. Пригодился опыт выпуска классной стенгазеты и многодневные наблюдения за работой небезразличной сердцу чертёжницы-копировальщицы. К своей части я намеревался приступить где-то в марте, за три месяца до защиты, а вот Болту нужно было приниматься за расчёты незамедлительно. Кроме расчётов на нём висели идеологически выдержанное вступление и проработка экономической части. Остальные трудности были его личной инициативой. Не знаю зачем, но он как выпускник англо-украинской школы собирался защищать диплом на английском языке. Вопрос – от кого? Собственно говоря, на нас никто не нападал. Исходя из предстоящего двуязычного доклада, я готовился после его триумфального выступления по-английски повторить всё слово в слово по-русски. Естественно, обречённо виделось мне, что и на вопросы придется отвечать за двоих по-русски, особенно на те, которые ему не зададут по-английски.
Именно то немаловажное обстоятельство, что мы будем вдвоём защищать одну тему диплома, и мой выход на арену подготовки не наступит раньше торжественного момента, когда Болт закончит все расчёты, и породило первый фактор, подтолкнувший меня поехать в Харьков. Я искренне надеялся дополнительными материалами, которыми обладает Харьковский институт проблем криобиологии и криомедицины, насытить и оживить нашу с Болтом, как мне казалось, пресноватую и мало эмоциональную дипломную работу. Я реально не представлял, что можно ожидать от этого института и насколько он будет полезен, но нужно было самому поехать, убедиться, почерпнуть самое интересное и при возможности добавить в нашу работу, так сказать, обогатить её передовыми тенденциями.
Дипломники.1977 год. А.Шишов, Н.Ортенберг (Болт)
Во-вторых, не так далеко от Харькова, но ближе чем от Одессы, в Лозовой, служил мой друг Митя, которого я не видел уже полтора года. Мне даже важнее было повидаться с Митей, чем собирать материалы для диплома. Но одно, в данном случае, только дополняло другое.
В-третьих, в Харькове я никогда раньше не был. Мне было интересно посмотреть на первую столицу УССР, тем более что проезд и проживание оплачивались институтом.
И ещё, при слове Харьков я всегда вспоминал стишок, рассказанный самым настоящим второгодником Келой, временно учившимся в нашем классе:
Я поеду в Харьков – там хлеб растет буханками,
Там рубль за деньги не считают. Дай пять копеек.
Нас прибыло на харьковский вокзал девять человек дипломников – хмурых, невыспавшихся и недовольных ранним прибытием поезда. Приём незнакомым городом, под стать нашему настроению, оказался многовекторно скверным. Погода отвратительная – холод собачий, низкие серые тучи, пронизывающий ветер, грязный снег под ногами. Архитектура – громоздкая, давящая, серая. Люди – другие, неулыбчивые и недружелюбные.
Кроме дорожных сумок, чемоданов и лёгкого, почти неуловимого перегара, у нас было одно общее направление на поселение в дружественный нам, как предупредил перед отъездом проректор Ханцис, институт. Его название, как и все аббревиатуры харьковских учреждений, ничего, кроме здорового детского смеха, не вызывало – ХИРЭ.
«Нужного» человека на месте не было, зато был «ненужный». Никакого письма о нашем приезде и поселении он не читал, с «нужным» человеком связи не имеет и предложил, чтобы не топтались по чистому паркету, прийти завтра:
– Может быть, к обеду они уже прибудут или позвонят, – объяснил он нам канцелярским языком, подразумевая под словом «они» злополучного «нужного» местного деятеля, и снова уткнулся в свои бумажки.
На вопрос, а где же нам ночевать, ответил просто и незамысловато:
– Не знаю, дверь закройте.
Кому дверь закройте? Нам дверь закройте? Нам, пятикурсникам, сдавшим уже все зачеты и экзамены, отыгравшим в самодеятельности все роли и построившим в стройотрядах всё, что строится. Выигравшим все возможные и невозможные кубки на спортивных соревнованиях, прошедшим трехмесячную производственную практику в Москве и военные сборы в Севастополе. И нам – закройте дверь. Нет, нас так просто не взять.
Первым из оцепенения от бюрократического хамства вышел Шура. Подойдя к столу, он медленно опустил вытянутую руку, накрыв мощной ладонью бумажку, которую «ненужный» деловито заполнял и, подавшись вперед всей массой своего борцовского тела так, что через рукав толстой стеганой меховой куртки явственно проступил трицепс, пристально взглянул на того сверху вниз и спросил тихим, доверительным голосом:
– Товарищ, а где тут у вас… партком?
Через минуту «ненужный» стал нужным и родным. Он дозвонился до своего главного, тот до Ханциса в Одессу. Затем он уже лично разговаривал с Ханцисом, теребя провод, и при этом подозрительно глупо улыбался, сосредоточенно глядя на телефонный диск. Видимо, думал, что Ханцис на него оттуда смотрит и улыбается ему в ответ. Затем он обзвонил несколько общежитий, где ему категорически отказывали, а он настаивал и убеждал, говоря каждому из них, что мы очень ценные кадры из дружеского института. Намекал на что-то, но так вяло, что мы и сами не поняли, что он имел в виду. В последнем телефонном звонке он всё-таки решился использовать припрятанное тайное оружие из личного фонда. Понизив голос до шёпота, который мог разбудить и спящего глухонемого, он раскрыл коменданту военную тайну. Он уже не намекал, как предыдущим оппонентам, а говорил прямым текстом – летом в Одессе, в общежитии на Тенистой, а это прямо в Аркадии у моря, их, то есть представителей харьковского института, с нетерпением ждут. Со студентами. А можно и без студентов. Тоже примут. Даже с членами семьи, но не более четырёх человек. Но и такой веский аргумент не позволил слёту уложить упёртого коменданта на лопатки. Тот, видимо, торговался до последнего. В конце концов, уговорил-таки под свое честное слово, упирая на то, что все мы члены партии и комсомольский актив.