Круча

«За три дня сделались аборигенами Женевы. Обзавелись швейцарскими часами (купил я и тебе, а Костя — Оле). Вознамерились было посмотреть здешнее кино — увы, не смогли договориться с кассиршей. Переглянулись, фыркнули и пошли прочь, как те крысы, которые приходили во сне к Городничему. Нам бы с ней по-немецки заговорить, да не догадались, что этот язык здесь тоже в ходу.

Вчера ясным утром встали пораньше полюбоваться Монбланом. Снежная вершина его видна километров, кажется, за шестьдесят. Не отказали себе в удовольствии прокатиться на лодке по сине-зеленым водам Женевского озера и пробовали даже выкупаться, но вода оказалась холодней, чем мы ожидали.

Женева в сравнении с Берлином — сущая провинция, однако с виду гораздо его милее. На центральных улицах дома воздушной архитектуры; в Берлине утюги, а здесь — плетеные корзиночки. Весь город пешком пересечешь минут за двадцать. На окраине — дачи европейских богачей и дипломатов; за решетчатыми чугунными изгородями упрятаны в густую зелень низкорослые роскошные особняки, с зеркальными стеклами и мраморными львами у дверей.

На конференции выступление советской делегации — в центре внимания. С журналистских мест мы ежедневно пожираем глазами акул империализма, точно в зоопарке жирафов и пантер. Научились различать их национальную окраску. Для их описания передаю перо Косте».

«…Английские «акулы» напоминают по преимуществу удилища, до того они худы и длинны. Настоящие чемберлены с карикатур Моора и Дени. С моноклями, с кадыками, похожими на носы, и носами, похожими на кадыки. Есть, впрочем, и пухленькие, кругленькие толстячки, но моральный облик у всех один: невероятная самовлюбленность и невозмутимость духа. Осовелый неподвижный взгляд, устремленный куда-то поверх голов окружающей публики («и одушевленный твердоумием египетских пирамид» — это добавлял Сандрик). Одеты с иголочки в старомодные визитки самоновейшего изготовления; выбриты до синевы, проборы «наслюнявлены» до блеска…

Акулы номер два — дипломаты Франции. Внешне разнокалиберны, в одежде нарочито небрежны. Бороды и костюмы кажутся помятыми, галстуки плохо завязанными, но все это — щегольство, тонко рассчитанное («Да, но все же, в сравнении с английской чопорностью, вызывающее невольную симпатию», — вставлял Сандрик).

Французы разговорчивы, непринужденны, словом, более «человечны». Однако представляют собой лишь переходную ступень от северного Альбиона к настоящим южанам — итальянцам. Когда из подъезда дворца Лиги наций высыпает после заседания толпа делегатов и слышен галдеж, словно подъезжает цыганский табор, то так и знай: идут итальянские дипломаты. Многие из них коротышки, черные как жуки. (Добавление Сандрика: «Если двое таких симпатяг заспорят между собой, то прохожий думает, что они дерутся. Разговаривать, не махая руками, не умеют».)

Немцы — те узнаются по деловой, сосредоточенной мине на лицах, лишенных как английской фанаберии, так и франко-итальянской подвижности. Стандарт немецкого буржуазного дипломата: аккуратно причесанный, солидный, полноватый блондин в коричневом пиджаке; без намерения чем-либо выделиться из толпы, но зато втихомолку весьма внимательный к окружающему, как и полагается представителю потерпевшего временную аварию империалистического государства.

Наконец, американцы. Как ни странно, в первый момент мы их не могли выделить чем-нибудь собирательным из остальной толпы «акул империализма». И блондины, и брюнеты, и длинные, и короткие, и толстые, и худые, и живые, и флегматичные… Они даже начинали нам казаться внешне более, чем другие, похожими на советских делегатов, приобретших здесь вид весьма европеизированный, после московских вольностей в костюмах. Но постепенно для нас вырисовалась отличительная черта: американцы наглы!

Если в живости француза есть нечто от богемы, у итальянца от южного темперамента и даже от некоей поэтичности, то американец нацелен на присвоение окружающего. Один из делегатов США, не зная, что мы за ним наблюдаем, допустил на улице такой жест, будто намеревался обнять шедшую ему навстречу женщину. Хорошенькая швейцарка в ужасе шарахнулась, а компания американцев захохотала. Мы не знали, что и думать про таких «дипломатов»! Они без церемоний указывают пальцами одинаково и на дома, и на прохожих, которые почему-либо их заинтересуют…»

«Опять берусь за перо я. Мы с Костей шутим между собой, что участвуем на конференции «с правом обедающего голоса»: обедаем вместе с делегатами. Не сказал бы я, что Лига наций кормит очень вкусно. Изысканно — это да, однако мой замоскворецкий аппетит не разыгрывается на травянистую французскую кухню. Ни тебе жирных щец, ни пшенной кашки со свиным сальцем… Зато мороженого пломбир съедаем по нескольку порций зараз, так что видавший виды благообразный метрдотель начинает на нас коситься».

В своих корреспонденциях Пересветов писал:

«Дипломатическая победа советских делегатов на Женевской экономической конференции огромна. По их настоянию в международные решения впервые в истории вписан принцип мирного сосуществования двух различных социально-политических систем, капиталистической и социалистической. В 1922 году, на конференциях в Генуе и Гааге, буржуазные дипломаты об этом и слышать не хотели, они спали и видели Советский Союз под неограниченным контролем международных капиталистических консорциумов, восстанавливающих у нас частную собственность на земли, фабрики, заводы и рудники. В те дни лишь одна Германия, только что ограбленная Антантой по Версальскому миру, пошла на заключение с Советами торгового договора в Рапалло. А теперь, через пять лет, у нас «куча» торговых договоров с буржуазными странами, и вот наконец в Женеве официально признана советская государственная монополия внешней торговли, на основе которой Женевская конференция и рекомендует развивать экономические отношения с нами!..

Это ли не наша победа?

Нельзя умалять и значение еще одного шага советской делегации: от имени своего правительства она подтвердила заявленное нами впервые в Генуе ленинское требование всеобщего разоружения. Пусть буржуазные дипломаты отвергают его, — этим они лишь обнаруживают перед народами хищническую, агрессивную природу империалистических правительств и всего мирового капитализма, неспособного удержать свое господство без вооружений и войн.

Забавно было читать на этих днях в швейцарской буржуазной газете «Цюрихер цейтунг», что делегаты конференции «с удивлением (?) слушали» о превышении в СССР довоенного уровня промышленной продукции, о достижении этого уровня нашим сельским хозяйством!..

По-своему забавно (увы, трагикомично) и то обстоятельство, что признание принципа мирного сосуществования совпало во времени с бандитским налетом на советские торговые учреждения в Лондоне и с разрывом англо-советских отношений твердолобым правительством Чемберлена. Ведь представитель Англии Бальфур в эти самые дни голосовал в Женеве за упомянутый принцип, утвержденный конференцией единогласно!.. Поистине, правая рука не знает, что делает левая.

Международный престиж Советского Союза растет и крепнет, его политика мира торжествует. Если б это видел Ленин!..»

В Берлине «наших корреспондентов», по их возвращении из Женевы, встретил на вокзале Федя Лохматов и обрадовал Костю новостью: Федин брат Коля вернулся наконец в Москву и будет учиться в Институте народов Востока! Только что пришло от него письмо об этом.

Пока же он собирается зачем-то в Стрелецк. Пишет, будто ему сказали, что там арестован какой-то врач, которого он знал по деникинскому подполью. Едет за него вступиться.

На берлинской квартире Костю ожидало письмо от Уманской. Она сообщала, что в Стрелецке неожиданно арестовали ее отца. В местных органах ОГПУ ей удалось выяснить, что Уманского обвиняют в службе у белых в 1919 году. Это было серьезнее обвинения во «врачебном убийстве», опровергнутого товарищеским судом полутора годами ранее.