Страница 16 из 95
— Не то что верю, а знаю, что увижу. Конечно, если буду жив.
— Увидим ли их мы с вами или увидят другие, это уже частности. Каждого из нас в отдельности ожидает свой закат. А дело Ленина, которому мы служим, оно ведь незакатно. Любой урон ему нанести можно только временный. Социализм мы построили…
— И устоит он! Устоит! — подхватил Иван Антонович. — Если б ты видел, Костя, какая сейчас у людей тяга к единству! И это не только на съезде — везде, у всех. Уж одно это чего-нибудь да стоит! Силища такая, что никому не сломить!.. А Сталин… что ж поделаешь. Во время переправы не перепрягают лошадей.
Вскоре после XVIII съезда Константин свиделся еще с одним из своих старых друзей. Орденом Ленина был награжден флагман советской индустрии — Ленинградский завод имени С. М. Кирова, бывший Путиловский. В числе награжденных кировцев оказался Федор Иванович Лучков. Матрос в прошлом, в ночь Октября он брал с собой Пересветова в Зимний дворец уговаривать юнкеров сдаться; в гражданскую войну Константин был комиссаром батальона, которым командовал Лучков. Теперь Федор Иванович приехал в Москву.
В штатском пиджаке, приземистый, он казался еще шире в плечах, чем когда-то в матросском бушлате и военной гимнастерке. На крупном, по-прежнему обритом наголо черепе прилепилась серенькая кепочка; закрученные кверху черные усики подернулись сединой. Он уже давно женат (первая жена умерла в голодный восемнадцатый год от неудачных родов); сынишка ходит в школу. Пожалел, что разминулся в Москве с Минаевым (Костя познакомил их во время XV съезда партии).
— Всего шестнадцать лет тому назад, — вспоминал он, — мы на заводском дворе по очереди катались на американском «фордзонишке», потом разбирали его по винтику, чтобы раскусить, как он устроен. А перед нынешней весенней посевной наш завод спускал с конвейера по сто сорок тракторов в сутки вместо шестидесяти по плану. Иной раз, друг мой Костя, сам себе не верю. Как это у Маяковского, а?.. «Шаги саженьи»…
— Газеты пишут, что вы для Московского метро подземные комбайны поставляете?
— А как же! Изготовляем и турбины для электростанций, и мотовозы, тягачи, автомобили, высокобортные железнодорожные платформы… Всего не перечесть. Отечественное тракторостроение у нас началось, а потом наши специалисты, вроде учителей, помогали его осваивать и Сталинграду, и Харькову, и Челябинску… Был когда-то завод паровозо- и вагоностроительный, стал и тракторный, и турбиностроительный, и сложного машиностроения… Хвастаться не хотим, а можно бы прибавить: и танкостроительный!
Повидался Лучков и с Олей Лесниковой, медсестрой на фронте. Посидели за столом, вспоминая старые времена…
Из-за большой нагрузки — издательство, педагогическая работа — книга у Пересветова все эти годы двигалась медленно. По мере того как она шла к концу, у него накоплялось чувство неудовлетворенности. Некоторые главы ему удавались, зато в других зияли «белые пятна», на заполнение которых требовалось больше труда и времени, чем он рассчитывал. Давали о себе знать пробелы в историческом образовании: числясь в институте, он львиную долю времени отдавал партийной публицистике.
Советское источниковедение делало лишь первые шаги, готовых монографий, сборников документов по началу XX века в России не хватало, а в одиночку распахивать целину архивов оказалось ему не под силу. Книге угрожала стилевая пестрота: подробное освещение событий чередовалось с информационными скороговорками. Пересветов начал сомневаться в правильности своего замысла соединить общедоступность с научно-исследовательским содержанием; следовало, по-видимому, выбрать что-то одно.
Начались опять жестокие колебания. С одной стороны, жадность к знаниям, интерес к истории страны толкали его к работе исследователя. С другой — многолетняя закваска пропагандиста побуждала спешить с передачей своих знаний широкой аудитории.
В конце концов практическая сторона дела взяла верх: не бросать же наполовину готовую книгу. Худо ли, хорошо ли, она удовлетворит назревшую потребность в обзорном пособии для студентов, преподавателей, пропагандистов, вообще читателей, интересующихся историей страны. Изложение он строил, идя по следам ленинских литературных трудов, статей и выступлений, стремясь их проиллюстрировать. «Одного этого уже достаточно», — думалось ему.
Но неудача оставалась неудачей.
— Чего я боялся в юности, — с горечью говорил он Ольге, — то со мной и приключилось: в специальности историка оказываюсь дилетантом. От ворон отстал и к павам не пристал.
— Так это же не последняя твоя книга, — как всегда, утешала его Ольга. — А на сегодня ты делаешь то, что в состоянии делать. Книга свою задачу выполнит. Сейчас у всех потребность оглянуться на историю страны.
— Словом, — вздыхал он, — приходится пожертвовать собой как ученым. Мне не привыкать: уйдя из «Правды», пожертвовал собой как публицистом. А еще раньше — как писателем, усевшись за редакторский стол. Уж ты-то знаешь, как меня в Пензе тянуло к стихам и беллетристике!.. Что ж, когда-нибудь ученые мужи допишут в истории все, что не допишем мы.
Он тогда еще не знал, что его нынешние труды пропадут даром, что его книге не суждено будет дойти до читателя.
Присматриваясь к научным занятиям отца, Володя в старших классах школы приохотился к чтению работ Ленина, Маркса, Энгельса. Больше других наук его привлекала философия, что, впрочем, не мешало ему идти по стопам отца в увлечении футболом и баскетболом. Подтрунивая над ним, родители уверяли, что склонность к философии обнаружилась у мальчика еще в пять лет от роду, когда он объявил им однажды: «А завтра никогда не бывает! Все говорят — завтра, завтра, а когда оно придет, уже делается опять сегоднем».
— Уже тогда не давал ему спать вопрос о диалектике движения материи во времени! — шутил отец.
Учился Володя на круглое отлично, его выбирали секретарем комсомольской ячейки. Окончив школу, выдержал конкурс на философское отделение ИФЛИ[2], а Наташа, в старших классах решившая стать учительницей, поступила в педагогический институт.
Владимир на последнем курсе института впервые по-настоящему влюбился и объявил родителям, что женится. С однокурсницей Диной они на философском факультете были в центре внимания, хотя и по разным причинам. Владимир слыл способнейшим, выделялся начитанностью, его всегда окружали собеседники, ни одно занятие семинара не обходилось без его дельного выступления. Профессора считались с высказываниями этого юноши, бравшего на себя смелость развивать и дополнять их суждения. А Диночка учебными лаврами похвастаться не могла, едва переходила с курса на курс. Гуманитарный факультет она избрала по семейной традиции: отец был профессором педагогического института, он помог ей справиться со вступительными экзаменами в ИФЛИ. Хотелось, может быть, и пооригинальничать, из девушек редко кто шел на философский. Привлекали в Дине ее общительный характер, счастливая женственная наружность, удачные выступления на студенческих вечерах. В поклонниках среди мужской молодежи у нее недостатка не было.
От Володиной «сверхученой» компании Дина долго держалась в стороне, но однажды обратилась к Пересветову за товарищеской консультацией по какому-то теоретическому вопросу. Владимир отнесся к просьбе со свойственной ему серьезностью, помог ей в курсовой работе. Внимание красивой девушки не могло не польстить, между ними завязалась дружба, от которой до влюбленности был один шаг. В то время никто бы не сказал, пользовался ли Владимир взаимностью или девушке, в свою очередь, льстила привязанность студента, которому прочили будущность ученого.
Диночка стала бывать у Пересветовых по вечерам, когда их дом был открыт для друзей, заходивших и по делам, и по безделью, попеть и повеселиться. Володя, хотя и не пел и ни на чем не играл, музыку любил.
Ольге Федоровне нравилось Диночкино меццо-сопрано, но не характер. Нестеснительна до фамильярничанья и со сверстниками, и со старшими по возрасту, балуется папиросками («к своему голосу не относится серьезно»), завивается и подкрашивается зачем-то («будто и без того недостаточно хорошенькая, не понимает, что старит себя»). И уж очень «фокусная», оригинальничать любит. Ольга желала бы сыну жену «попроще». Тот отшучивался:
2
Институт истории, философии, литературы, существовавший в Москве в 1937—1941 годах. В начале войны слился с МГУ.