Уходящее поколение

При всей своей подвижности и общительности он со школьных лет тяготел к углубленной, усидчивой деятельности. Свидетельством тому на стене у Пересветовых висела застекленная копия репинских «Запорожцев», старательно выполненная пятнадцатилетним Костей, за неимением масляных красок, акварелью. Каждое из девятнадцати лиц на картине он предварительно изучал, перерисовывая по нескольку раз на уроках, прячась у себя на «Камчатке» от педагогов за спинами товарищей, прежде чем дома перенести на большой лист рисовальной «александрийской» бумаги.

А теперь, на четвертом десятке лет, он читал жене и детям вслух главы будущей книги, выправляя места, какие трудновато ими воспринимались или казались скучными. Он хотел писать историю страны и научно, и общедоступно, чтобы читать ее интересно было любому. Литератор в нем соревновался с историком.

Когда Пересветов в пересказе разговора с Марией Ильиничной написал, что уход из «Правды» чреват для него переломом если не в судьбе, то в работе, он не предвидел всех последствий своего шага. С переменой работы он начал меняться кое в чем и сам.

Ему вспоминалась встреча с однокурсниками по семинару Покровского. Дело происходило в разгар борьбы партии с троцкистской оппозицией, в декабре двадцать третьего. Пересветов на целый месяц забросил библиотеку, а зайдя в нее, застал Плетневу и Адамантова на их обычных местах склоненными над рукописями и комплектами газет. «Вы истый герой науки», — шепнул он с улыбкой на ухо Адамантову. Поняв намек, тот отвечал: «Дискуссия вещь преходящая, а сие впрок… Я предпочитаю заниматься политическими страстями, когда их остудит время». — «Это спокойнее, конечно», — усмехнулся Константин, подумав, что и сам охотно «заткнул бы уши и сидел здесь, да ведь не могу же, не так устроен!».

Словом, Пересветов двадцатых годов осудил бы Пересветова тридцатых. Однако историческая наука искони влекла его к себе. Когда года три тому назад один из троцкистов язвительно обозвал его «проработчиком», Константин ему искренно ответил, что «с наслаждением» работал бы над историей России вместо полемики с оппозицией, но — что поделаешь? — прежде чем засевать поле, из него выпахивают сорняки… На свое участие в борьбе с антиленинскими течениями он теперь склонен был взглянуть, как и на свой добровольный отъезд в девятнадцатом году на колчаковский фронт: тут и там была вынужденная необходимость. «Понадобится — уйду снова на очередной фронт, а пока что поработаем «впрок»…»

Однако шел год за годом, страна кипела трудом, набирая темпы, вырастали небывалые гиганты индустрии, в деревне укоренялся колхозный строй, а Константин продолжал «отсиживаться» в кабинетном уединении, занятый исследованием хотя и не столь отдаленного, но все же прошлого страны. Ему, привыкшему находиться на гребне крупных событий, казалось странным смотреть на совершавшиеся огромные перемены глазами свидетеля. Редкие корреспондентские поездки, эпизодические выступления на партийных собраниях в счет не шли, они лишь бередили в нем тягу к активной политической жизни. Это начинало его тяготить, и если бы не Олина рассудительность, умерявшая порывы его «самобичевания», он порой готов был обвинить себя чуть ли не в измене революционному долгу.

— По-моему, у тебя это инерция прошлых десятилетий, — говорила Оля. — Они были политически бурными, до сих пор ты под их гипнозом. Никак не освоишься с нынешней обстановкой, когда на первом плане экономика.

Кому в их семье нравились перемены в Костином образе жизни, так это бабушке Марии Николаевне.

— Отец стал детьми интересоваться, — говорила она Ольге. — И дома его чаще видим, чем раньше.

Летом 1931 года Пересветов, вернувшись вечером домой, узнал от Марии Николаевны, что ему звонил Иван Антонович Минаев и просил позвонить в Дом Советов, где остановилась делегация Донбасса, прибывшая на XVI съезд партии.

Константин обрадовался. В годы революции и гражданской войны старый большевик Минаев, бывший слесарь-паровозник Коломенского завода, возглавлял еланскую партийную организацию, а в 1921 году ЦК перебросил его на руководящую партийную работу в Донбасс. С тех пор он в каждый заезд в Москву увлеченно посвящал Костю в ход борьбы за «уголек» в главном бассейне страны, приглашая приехать, чтобы написать о шахтерах.

Теперь это был уже старый человек с поседевшими усами, бородой и густой шевелюрой, с крупными чертами загоревшего лица. Минаеву хотелось повидать и Ольгу Лесникову, поручителем которой он был при ее вступлении в партию; он выбрал свободный от заседаний съезда часок и приехал к Пересветовым.

— Ну как с угольком? — спрашивал Костя. — Когда мы виделись на Пятнадцатом съезде, Донбасс только что перекрыл угледобычу девятьсот тринадцатого года.

— Да, со скрипом, но вылезали тогда из разрухи, теперь шагаем дальше… А все же отстаем от запросов индустрии. Шахты обновления требуют. Ручной труд начинаем заменять механизмами, ведь их до революции в шахтах почти не было, не считая подъемников. Но вот текучка нас допекает по-прежнему: с весны многие расчет берут, на полевые работы уходят, осенью вербуются. За укрепление продовольственной базы воюем… Словом, работы невпроворот.

Минаева интересовало, как живут и чем дышат Пересветовы после ухода Кости «в науку». Не виделись больше четырех лет.

— Дорогой Иван Антонович, — сказал Пересветов, — ваш приезд для меня настоящий глоток свежего воздуха! Меня завидки берут…

Выслушав его сетования на отрыв от практической работы и Олины соображения, Минаев безоговорочно принял ее сторону.

— Я тебя, Костя, раньше уговаривал приехать к нам, написать про шахтерское житье-бытье, а теперь туда не зову. То есть буду рад, если соберешься погостить, и в шахту с тобой спущусь, но корреспондентов у нас без тебя хватает. Зачастили последнее время целыми бригадами из Москвы, Киева, Харькова, неделями живут на территориях заводов и шахт, газеты ежедневно публикуют сводки суточной угледобычи, — не знаю, что такого особенного смог бы ты добавить в плане информации. Про меня написали в местной газете очерк, так расхвалили, что я себя не узнал. Так что, брат Костя, сиди, пиши историю и не рыпайся. Будь покоен, напишешь — прочтем и спасибо скажем.

Приезжал к нам один писатель, — продолжал он, — его спросили, почему он про шахтеров романа не напишет?

«Про вас, — отвечает, — писать трудно, никто, кроме вас самих, вашей подземной жизни не знает». А я думаю, чтобы про шахтера всю правду написать, мало его со стороны узнать, надо еще его полюбить, в его жизнь вжиться.

— Ну это, наверное, с любой профессией так, — заметил Константин.

— Так-то оно так, да не совсем так. У шахтера два дома, на двух этажах, внизу вкалывает до седьмого пота, вверху отсыпается. Работа в шахте не только тяжела, но и жизнеопасна. Недаром из шахты многие бегут. В прежнее время в нее человека голод загонял, а теперь сознательность требуется. Нигде, как под землей, так не нужна самодисциплина, товарищество, взаимовыручка, вот разве только в армии, на фронте. Шахта закаляет в человеке пролетарский характер. Настоящий потомственный шахтер своей родословной гордится не хуже любого аристократа. Недаром за границей самые упорные забастовки — горняков.

Как-то к Пересветовым приехали на недельку погостить Костина мама Елена Константиновна и его младшая сестра Людмила. В двадцатых годах Людочка, молоденькая учительница в школе родного села Варежки, навещала в земской больнице Костиного друга Федю Лохматова, раненного в перестрелке с местными бандитами. Между ними тогда завязалась дружба, Оля мечтала их сосватать, но Федор, выздоровев, не решился, при его сумбурной жизни чекиста, связать судьбу девушки со своей. Людмила спустя некоторое время вышла замуж за человека значительно ее старше. Теперь она с мужем и матерью жила в Ленинграде. Сын у нее уже учился в начальной школе.

Беседы у родных, давно не видавшихся, перемежались воспоминаниями о детских годах Кости и Людочки.