Резервный день

Тренер обрадовалась. Я заметила: чаЯм всегда все рады, потому что чай независимо от состава − это наслаждение, это связь с природой, натощак ещё и очищение организма. Минимум калорий при букете вкусов, раздражающих не только пищевые рецепторы, но, по цепочке, центры наслаждения мозга. В смеси пастельные оттенки сухих цветов радуют глаз. Зимой, засыпая чай в заварочный чайник или в чашку, вспоминается весна, пробуждение природы, первая любовь. Дальше, настаивая чай минуту-две пациент, то есть потребитель, вспоминает романтические летние увлечения, курортные романы, путешествия, паломничества к святым местам, зной, море или горы, степь − кому что. Если ничего этого не было, человек начинает освобождаясь от зажимов, мечтать, представлять то, что ему хочется. Грезить, что называется, наяву. Человек погружается в мир трав и мир фантазий, в мир природы, в мир божественный… Спокойствие, расслабление, отдых, релакс – вот разгадка того, почему мамино предприятие сразу же не прогорело, хотя папа был уверен в обратном. «Есть вещи, − говорила мама, − которых мужчине не понять. Покупают же элитные сорта кофе». «Так то кофе. Кофе есть кофе», − отвечал папа.

Когда в последние самые успешные годы мамины продажи росли, и ООО «Экология питания» стало приносить небольшую, но стабильную прибыль, папа стал говорить: «Наше кофе – это чай».

После подарков я снова стала первой в строю. Но если тренер меня хвалила – все хихикали. Больше того – девочки стали мне говорить, что я никакая ни первая и ни вторая, а блатная, и по правде, по честному, я должна стоять в строю и на упражнениях последняя. Обидные слова о несправедливости кололи меня больнее старых. Я бесилась и злилась, не зная как доказать, что «всё по правде» – а все передразнивали меня и ещё больше радовались и издевались. Я умоляла маму больше не возить меня в спортивный центр. Но мама резонно говорила:

− И куда тогда? Дома сидеть?

− В ДК «Октябрь» на танцы, − говорил Илька. – Они у нас в школе знаешь как классно выступают.

− Там только станок, а силовых упражнений нет. Гимнастика – это осанка – на всю жизнь, растяжка – на всю жизнь. Да пусть эти плебейские дети бросают, а мы не бросим ни при каком раскладе. Если что – у нас папа в милиции. Так им и говори. Что пожалуешься в милицию. Безобразие!

Усвоив, что от гимнастики мне не отвязаться, я через силу заставляла себя ходить на тренировки. Папа так мне и сказал после того, как я закатила очередную истерику и легла поперёк входа в квартиру на коврик-половик, отказываясь идти на тренировку:

− Иди на гимнастику как на бой, на битву, как в тюрьму в конце концов. Помнишь как в обезьянниках у нас в дежурке люди сидят? И ничего, да ещё ругаться некоторые не боятся. И ты привыкай.

Папино сравнение с тюрьмой помогло. На гимнастике я теперь представляла дежурку: решётчатые двери, за ними – банкетки. Банкетки я представляла на месте козла и бревна. Я представляла, что кричу и прошусь в туалет, настаиваю на чём-то. А мне с тоном превосходства отвечает дежурный, кричит на меня, а я , из-за решётки, как это делали подвыпившие задержанные, − кричу в ответ. Я стала злиться, огрызалась, обзывалась и, если пинали ногами, сзади, исподтишка, стала пугать папиными санкциями. Меня никто не боялся, но мои угрозы и жёсткие ответы «ты мне так, а я тебе вот так» помогали мне самой. Жизнь разбилась на периоды, циклы: внутри отрезка времени менялось моё настроение: до тренировки оно становилось тоскливым, сразу после тренировки – свободным, парящим. После тренировки, допустим в четверг, пока шла до дома, держась за руку Ильки или мамы, я чувствовала себя самым счастливым самым свободным человеком на свете! Я думала: «Упс! До субботы свободна. А в субботу по-новой − обезьянник».

8 Нагнетатели

Избили меня в двадцатых числах мая, на последнем занятии. Позади была показательная тренировка, где родители охали, бабушки кричали что-то дебиловато-наиглупейшее типа «Руки прямо! Ноги! Следи за ногами!» Все эти родители ужасно мешали, стояли кто с фотоаппаратом, кто с камерой… Конечно же Старая парикмахерская была вся в сборе. Три парикмахерши хлопали Злате и вообще всем, четвёртая держала в руках шикарный букет – так, что её лица и видно не было, остальные в голос обсуждали детские стрижки.

После показательной тренировки половина группы на последнюю тренировку просто не пришли.

− Самые стойкие, − рассмеялась тренер. – Я думала: никто не придёт. А вы – вот: тут как тут.

− Платные занятия, вот мама и погнала, − тоньше и противнее обыкновенного пропищал Моллюск.

Мы тренировались на половине зала, а с другой половины на нас пялились малюсенькие дети, которых притащили на просмотр, как когда-то нас. Тренер кричала:

− Зачем так рано привели? На восемнадцать-ноль-ноль назначен просмотр!

Но дети и родители не уходили из зала. Их становилось всё больше. Кто-то начал кричать:

− Где раздевалка?

И тренер сказала нам:

− Всё, ребята. До свидания. Кто едет со мной в лагерь, с тем увидимся. Переодевайтесь, пожалуйста, побыстрее. Свет в раздевалке не выключаем, не балуемся.

Я счастливая побежала в раздевалку. Наконец-то! Всё лето без гимнастики, и, главное – без них, без этих отвратительных Макса, Златы, Моллюска и остальных… У меня сильно болели мышцы. Это случалось часто от микроразрывов, я привыкла. Я села на лавку и стала снимать купальник, я ни на кого не смотрела. И вдруг – не могу найти свой пятнистый рюкзак. Только что был, стоял на лавке рядом со мной, и − пропал. Я ничего не сказала. Я надела чешки и стала ходить по раздевалке – искать. Все подозрительно молчали, сопели, быстро одевались и обсуждали мультсериал «Медвежонок».

− Это для малышни, − пискнул Моллюск.

Макс сказал:

− Ищут, ищут – не отыщут, тушат-тушат – не найдут, − и открыл мешок с чипсами.

Макс никогда не переодевался. И тогда как был в футболке и шортах, так и остался, только чешки сменил на сандалии.

Злата стояла в золотой юбочке, розовой майке со стразами, которыми только-только начинали украшать одежду (у Златы всегда были потрясающие футболки) и спортивной котомкой на плече…

− Пошли?

− Пошли, − сказал Макс.

− Пока! – Злата помахала мне почти дружелюбно, почти без издёвки.

− Пока! – обрадовалась я тому, что Злата впервые за три года попрощалась со мной.

Ушли. Ура! Я вздохнула спокойно: ничего, мама придёт и найдёт мой рюкзак. Просто тренировка закончилась раньше, вот мамы и нет. Я и ещё три девочки сидели в раздевалке. Остальные убежали носиться во двор. В раздевалку заходили родители из нашей группы, с удивлением смотрели на меня, спрашивали, что произошло, прощались и уводили своих детей. Я осталась одна. Без рюкзака, в чешках и трусах, с купальником в руке. Мама опаздывала… Вдруг погас свет, стало черно – в раздевалке не было окон. От испуга я ринулась к двери, хотела выбежать, но кто-то толкнул меня. Ещё и ещё. Ещё и ещё. Кто-то ударил меня в живот, а кто-то в шею. Я закричала. Тогда меня повалили на пол и пару раз ударили ногой. И по спине. И ещё в скулу. Ногой! Всё. Я лежу одна, приподнимаюсь. Всё пропало. Голос Ильки

− Арина! Что такое? Почему в темноте?!

Свет зажёгся. На полу валяются мой рюкзак и мои вещи. Я реву. Больше от испуга, чем от боли. Илька убежал. Вернулся минут через десять, сказал:

− Я когда шёл в раздевалку, навстречу, пробежали какие-то дети. Но столько людей сейчас у зала, я этих детей не нашёл. Избили? Нет? Ничего… шрамы украшают женщину.

Пока мы шли домой, шея с одной стороны распухла, болела нога: то ли мышца, то ли из-за того, что меня сильно пнули.

Мама пришла радостная-радостная:

− Дети! Папу назначили заместителем начальника УВД!

− Ура! – заорал Илька.

− С Аришенькой всё нормально? – спросила вдруг мама сначала у Ильки, а потом обратилась ласково ко мне. – Аришенька! Как на гимнастике?

Я молчала. Сидела на ковре.

− Вот, − показала я на шею.