Дракон Нерождённый

— Прости меня! — воскликнула Верховная мать.

— ТВОЕЙ ВИНЫ В ТОМ НЕТ. ПРОШЛИ ВРЕМЕНА, КОГДА КРОВЬ ГРОГАНИТОВ БЫЛА ДОСТАТОЧНО ЧИСТА. ЭТОТ СОСУД — ЛУЧШИЙ ИЗ ОСТАВШИХСЯ.

— Я слушалась Твоих указаний, о Пылающий, старалась не подвести…

— И ПОКА ЧТО ПРЕУСПЕЛА. ЖДУ ТОГО ВРЕМЕНИ, КОГДА ТЫ ПОРОДИШЬ ДЛЯ МЕНЯ ДОСТОЙНУЮ ОБОЛОЧКУ.

— Я? — ноги не удержали Самшит, пол больно ударил по коленям, тело дрожало, сердце вырывалось из груди от восторга и волнения. Она всегда надеялась, но до конца не была уверена, достойна ли?

— НЕ СЕЙЧАС. ТЫ НЕ ГОТОВА. — Огненные глаза пронзили Кельвина Сирли взглядом, смертный невольно сделал шаг назад. Казалось, огненная сущность что-то хотела сказать, но передумала.

Элрог повернулся было к алтарю, но помедлил.

— КАКАЯ-ТО МЕРЗОСТЬ ПРИСТАЛА КО МНЕ…

Бронзовая рука ожила и вытянула из-за спины проклятый меч. Взглянув на Янкурта, бог явил презрительную гримасу и отбросил клинок с такой силой, что он вошёл в стену по рукоять. Лишь затем Элрог ступил в огонь и воссел на алтаре как на троне. Верховная мать зачала молитвенную песнь, хор монахов торжественно подхватил, а затем пели уже все. Амфитеатр наполнился голосами, тени плясали в отсветах пламени.

Исварох из Панкелада впервые присутствовал подле живого бога, — не считая нескольких языческих божков из далёкого прошлого, — но это не оказало на него особого впечатления. Погребальщик думал о том, как бы вырваться из всего этого: из подземелья, из города, из Вестеррайха. Но сначала нужно было понять, что делать с девчонкой.

Краем глаза Исварох глянул на своего нерадивого ученика, услышал его пульс, — вот кто пребывал под впечатлением. Да что там, Кельвин Сирли испытывал ужас.

///

Заседание высокого трибунала Инвестигации прервалось почти полчаса назад, когда Божий Обвинитель упал вдруг и забился в конвульсиях. Драгоценный посох Глецимакс валялся поодаль, пока брат Себастьян корчился, исходил пеной и вопил фрагменты Откровений. Присутствовавшие запаниковали, многие бросились к дверям, другие прятались под столы либо ложились на пол.

Лишь один сохранял зримое спокойствие, — архидиакон Святого Престола. Кардинал Сфорана, сидел в кресле безупречно прямой, полуприкрытые глаза следили за юношей, прикованным к скамье подсудимых, усталый, но ясный рассудок пытался решить загадку: «кто ты таков, Обадайя из Ривена?»

Когда брат Себастьян упал, приставы сразу же закрыли обвиняемому рот ремешком-кляпом; они были прекрасно обучены. Вот самозваный мессия, новый Молотодержец, сидит и смотрит на страдающего брата Себастьяна. Что у него в глазах? Это слёзы?

Обадайя повернул голову и посмотрел прямо на Лодовико, князь Церкви, обычно твёрдый как гранит, не выдержал этого взгляда более двух ударов сердца. Он медленно поднялся и пошёл сквозь творящийся хаос прямиком к Великому Инвестигатору. В любой миг, если полотно с лица старика откинется и тот откроет глаза, всякий увиденный обратится пеплом.

Кардинал навалился на монаха, замкнул его руки между своими прижатыми к полу коленями и ступнями, и прижал грязную ткань к лицу, чувствуя на пальцах слюну.

— Целителей сюда, — приказал он тихо, но слова разнеслись в наступившей тишине как рёв прибоя, — фра Себастиану требуется настоящий отдых, со дня прибытия он так по-настоящему и не выспался. Заседание продолжится завтра.

Обадайю отковали от скамьи. Три дюжих стража, один из которых целился юноше в спину из пистолета, повели его. Также их сопровождал монах-петрианец, опытный магоборец, который читал молитвы от чародейства. В глубоком подземелье не было света, тесные каменные мешки заполнял мрак, а двери были откованы из керберита, как и оружие надзирателей. Его ввели в камеру при свете факела, приковали к настенным колодкам за запястья и горло, лишь после чего сняли цепи. В таком положении он мог только сидеть на холодном камне едва ли не кобчиком, с нарастающей болью во всём позвоночнике и онемением членов. Иного малефикам Инвестигация не предлагала.

Конвоиры ушли, оставив его в тишине и сырости, но зато в темноте он пробыл недолго. Мановением пальца Обадайя создал светящегося мотылька, затем ещё двух, которые вылетели через решётку.

— Здравствуй, Тильнаваль, как ты себя чувствуешь? — спросил юноша.

— Я жива, — крылья мотылька затрепетали, — а ты?

— Кажется, да, — слабо улыбнулся Обадайя.

— Тебя пытали?

— О, нет. Эти богобоязненные люди только задавали мне вопросы, пока Великий Инвестигатор ни почувствовал себя дурно.

— Ты его заколдовал?

— Нет, что ты. Я никогда не колдую.

— Значит, просто довёл его своими душеспасительными речами?

Его улыбка стала шире.

— Нет.

Помолчали немного.

— А как ваши дела, Бельфагрон? Саутамар?

— Heen tua oyun arche, guel’va.

— О, это какое-то древнее эльфийское заклинание?

— Да, но здесь у него нет магической силы, увы, — проворчал эльф.

Помолчали ещё немного.

— Чего они хотят от тебя? — спросила Тильнаваль.

— Хотят правды. Я даю им её.

— И?

— Они боятся меня всё сильнее, — признал Обадайя с грустью. — Но можно ли их винить?

— Разумеется, можно! Эти… чудовища… они…

— Все мы поражены недоверием, Тильнаваль, не верим друг другу, видим в ближнем врага, оттого и страх, оттого и злоба, и тоска, и одиночество. Церковь должна искоренять сии пороки, но сама она поражена ими. Это плохо, очень плохо. Такая Церковь не выстоит под ударами грядущего, а если не она, то и никто другой тоже.

— Прошу, — гневно прохрипел Бельфагрон, — прекрати свои проповеди! Раскалённые щипцы причиняют меньше боли…

— Всяко лучше, чем шипы, пронзающие живую плоть, братец, — прошипела Тильнаваль, — продолжай, Обадайя, мне приятно слушать тебя.

Юноша вздохнул. Он давно понял, что между братьями и сестрой пробежала чёрная кошка и пытался их помирить, но пока что нисколько не преуспел. Эльфы отказывались поведать свою историю, только ненавидели друг друга яростно. Что ж, нечестно было требовать от них большей откровенности, когда сам он отвечал на вопрос о мотыльках словом «чудо».

— Что именно ты им сказал? — спросила Тильнаваль.