Страница 8 из 76
Прекрасному моему настроению, помимо всего остального, способствовало и то, что я был добротно и ладно одет и обут, а фронтовики знают, как много это значит. На мне была теплая шапка, овчинный полушубок, правда, изрядно потрепанный и замызганный за эту первую военную зиму — он был вначале белым, а стал почти бурым — но выглядел он на мне, этот кожушок, клянусь, элегантно, по-солдатски, конечно, элегантно, во всяком случае чувствовал я себя в нем намного лучше, чем в теперешней своей дорогой импортной дубленке. Но больше всего меня радовали сапоги — почти новые, яловые, на толстой крепчайшей подошве, подкованные на все четыре. Теперешний франт, понятно, на такие сапожища не польстится, покамест, видите ли, мода только на дубленки, а я тогдашние мои яловые носил и с пользой, — это же счастье солдату, когда ноги у него сухие, когда они в тепле, — и с форсом. Вот именно с форсом. Потому что умел их носить, а это, уверяю вас, не такое уж пустяковое умение. Мне оно досталось по наследству: отец мой, солдат двух войн, научил меня так наворачивать портянки — ни складочки, ни морщинки, — что в них можно было ходить и без сапог по земле и танцевать вальс на паркете. Ну, насчет вальса на паркете, не утверждаю, сам не пробовал, это у отца присловье такое было о вальсе и портянках, а на военных дорогах и вообще на войне отцовские эти сапожно-портяночные уроки мне здорово пригодились. И эти, и многие другие.
Да, все замечательно, все самым лучшим образом сошлось в начале того мартовского утра: и журналистская удача моя, и хорошая погода, и отличное самочувствие, и ожидание, радостно-нетерпеливое ожидание чего-то небывало хорошего, что непременно будет происходить со мной, непременно, и не раз, и не два, и не только сегодня и завтра, а всю жизнь. Пока не умру.
Напевая что-то веселое, — я плохой певец, и если пою, то только в самые хорошие минуты, — я, как на коньках-самоделках, прокатился на стальных подковах сапог по затянутой голубоватым ледком лужице, затем сбежал по еще заснеженному склону в довольно глубокий овраг, и ноздри мои с наслаждением втянули чудесные, ну прямо-таки домашние запахи дровяного дыма и уже почти поспевшей гречневой каши — спрятанные в овраге полевые кухни заканчивали приготовление завтрака. Мне сразу захотелось есть, а заправленная жареным луком гречневая каша — моя страсть. Но позавтракать можно и дома, у нас сегодня тоже, наверное, каша, ну если не гречневая, то перловая обязательно, а сюда я пришел не за этим: мне сказали, что у кухонь часто бывают машины разных продскладов и, следовательно, можно рассчитывать на попутную.
И действительно, у одной из пещерок, — а их тут множество было понарыто, — стоял грузовик, из которого двое парней выгружали повизгивающих кабанчиков. Голов десять они выгрузили и загнали в пещеру и столько же оставили в кузове. «Ну, значит, не попутная», — подумал я, но на всякий случай спросил:
— Куда путь держите, хлопцы?
— А тебе куда надо?
— В армейскую редакцию.
— Редакция? Это где же она? — спросил один из парней, судя по всему, и особенно по пятнам на ватной куртке, водитель грузовика.
— Это где железный ветряк стоит, — пояснил я. — Слева лесопосадка, а справа ветряк.
— Там разве? Ну, это не за горами, — сказал водитель. — А вы что, работаете там?
— Работаю.
— Редактором?
— Да… вроде, — замялся я. Смешно, но до сих пор не могу привыкнуть к тому, что для непосвященных все работники редакции — редакторы.
— Вроде Володи, — рассмеялся водитель. — Что ж, подвезем, товарищ редактор, как редактора не подвезти. Вот только доставим наших чушек еще по двум адресам и прямым путем в редакцию. К самому парадному подъезду. И товарища младшего лейтенанта подбросим.
Младшего лейтенанта?! Это меня не обрадовало: один я еще мог рассчитывать на комфортную поездку в кабине, как-нибудь устроились бы, а раз уже есть какой-то младший лейтенант, то пожалуйте в кузов, граждане пассажиры, на бесплацкартные места, вместе с чушками. Нехорошо.
— А где он, этот младший лейтенант?
— А вон за той кухней. Видите?
Я посмотрел и увидел. Юру Топоркова увидел. Разумеется, в тот момент я еще не знал, что человека этого зовут Юрой Топорковым. Просто сидел на ящике у полевой кухни незнакомый мне паренек, моего примерно возраста, и пил чай, крепко обхватив озябшими руками большую кашеварскую фаянсовую чашку. Я давно приметил, что у многих наших поваров-кашеваров именно такие пол-литровые чайные чашки. А то еще и большей емкости. Они великие чаевники, наши кашевары. «А перчатки младший лейтенант потерял. Или обменял в дороге на молоко», — почему-то подумал я, ничуть не сомневаясь, что паренек этот только-только приехал на войну: слишком новенькой выглядела его длинноватая, на мой вкус, шинелька, — а шинели, как известно, стареют на фронте необыкновенно быстро, — и слишком тощим был лежащий у его ног «сидор» — а это значит, что человек из тыла явился, там, говорят, со снабжением неважно стало. Ну а подойдя поближе, я мгновенно учуял запах санпропускника, а это у меня в то время было непрочно связано с железными дорогами, на них что ни посадка, что ни пересадка — санпропускник. Безусловно, это и нужно и мудро, но потом ты долго-долго распространяешь вокруг себя такое «благоухание», словно всю жизнь до того провел в аптечном шкафу.
— Это вы хотите ехать? — спросил я.
— Да-да, я! — младший лейтенант быстро поднялся, выплеснул из чашки остаток чая, вернул ее кашевару и, подхватив с земли свой «сидор», шагнул мне навстречу. — Уже едем?
— Скоро поедем, — сказал я, хотя еще не принял такого решения — не хотелось мне ехать вместе с чушками.
— Вот и замечательно, товарищ… — Он вопросительно посмотрел на меня — его уже приучили к воинской субординации, а по моему внешнему виду никак нельзя было определить, кто я в этом плане: мои лейтенантские «кубари» и командирская портупея с кобурой и пистолетом, а также планшет с картой и драгоценной тетрадью были скрыты от него под полушубком, а так поди разберись.
— Лейтенант Семен Медведев, литсотрудник армейской газеты, — назвался я.
— Младший лейтенант Топорков, — представился он и, подумав немного, уточнил: — Юрий Топорков. Пока без должности.
— Что так?
— Да вот так. Направили меня на взвод, а места свободного не оказалось. Вот и возвращают меня обратно в отдел кадров.
— Бывает, — сказал я. Утешительным этим словечком — не помню только, где и почему оно ко мне прицепилось, — я пользовался тогда довольно часто. И себя я им утешал в случае надобности, и других: бывает, мол, и хуже, бывает, мол, и лучше, всяко бывает… Не сомневайтесь, это проверено, есть особая сила в таких словах. Но на Юру Топоркова мое «бывает» не подействовало, он был явно огорчен тем, что его «возвращают обратно в отдел кадров».
«Бывает!»
Но что другое я мог ему сказать?
Сказать, что такое с младшими лейтенантами бывает только в дни затишья? Да зачем это знать новичку. Факт, конечно, остается фактом, куда от него денешься: в период боев на младших лейтенантов спрос великий, места для них освобождаются тогда не просто часто, а ужасающе часто, так что только подавай младших лейтенантов… И все же лучше будет, если младший лейтенант Топорков сам узнает об этом, когда придет время. Я хоть и репортер, но такой информацией предпочитаю не заниматься. И я сказал:
— Нам с тобой по пути, Топорков. Армейские кадровики с нами в одной столовой едят, из одного военторговского котла. Соседи мы с ними.
— Вот и ладно, — сказал Топорков, но это не значило вовсе, что он сколько-нибудь обрадовался такому замечательному попутчику. Чего не было, того не было, а было другое — важное, главное: — Мне бы к началу занятий попасть» А то и сегодня ничего не решат. — Он даже вздохнул не таясь, так ему хотелось, чтобы уже сегодня все решилось. Безотлагательно.
— Торопишься?
— Как тебе сказать… Я вообще не из торопливых. Но болтаться без дела противно. И сам понимаешь — не время.