Синее на желтом

— В том-то и загвоздка, Клавдия Петровна, вдовый у нас Антон, одинокий. Жена у него третий год как померла, а дочка…

— Зачем вы мне это рассказываете, не понимаю.

— Не понимаете, значит? Как же так, Клавдия Петровна? Вы же умная. Да и что тут понимать? Я же почти напрямик все сказал.

— Ах вот что оно! Сватаете?

— Вроде бы. Очень уж заинтересован вами Антон Георгиевич. В каждом письме запрашивает.

Клавдия Петровна покраснела.

— Ну так вот что, Егор Семенович, давайте лучше об этом не будем.

— Так и не будем?

— Не будем. Обижаете вы меня.

— Как хотите, Клавдия Петровна. Мне-то что. Мне лично какой расчет? Я же ради вас. Добра вам хочу. — Грачеву было неловко. Правда, он не покраснел, мужчина все же, но глаза отвел. Скверно. Черт его знает, как глупо обернулся безобидный этот разговор. Безобидный, а женщина взяла вдруг и обиделась.

Грачев как-то уж слишком поспешно полез в карман и выложил на стойку деньги за пиво.

— Ну, бывайте здоровы, Клавдия Петровна. И не серчайте, — сказал он, надевая «капитанку».

— Деньги свои заберите, Егор Семенович.

— Это почему же?

— Сегодня я основникам премии выдаю.

— Ну, ну, я таких шуток не люблю, — строго сказал Грачев.

Клавдия Петровна растерянно смотрела на то, как Грачев отвязывает вожжи, как взбирается он на козлы своей повозки. Она пыталась казаться спокойной, но где там! Подрастерялась женщина, взволновалась. Глупо? Наверно, глупо, да только… Вот отрезала: «Давайте не будем». А если по-честному? Какой это женщине безразлично, если кто-то о ней думает, даже если вдалеке. Какой это женщине не приятно, если ее желают, вот так, без всякого хамства желают — в жены? Приятно, конечно, самой себе врать не станешь. Вот и раскисла ты, Клавдия Петровна, вот и рассиропилась. И сердце сладко заныло, и в голове туман. Будто чего-то крепкого хватила — пьяный туман. И в этом тумане разбежались мысли, заблудились — не соберешь. Нет, соберу! Не хочу никаких туманов, даже соблазнительно сладких, не хочу.

Женщина несколько раз сильно тряхнула головой — вот так, вот так, может, станет все теперь на место в загудевшей, как на ветру, башке. И верно: стала возвращаться к женщине обычная, свойственная ей трезвость. Насмешливая, знающая всему подлинную цену спасительная трезвость. Она не казнила, эта трезвость, не терзала, она лишь снисходительно посмеялась над женской слабостью. Эх, дуреха ты, Клавонька, дуреха. Что ж ты растерялась, расфыркалась? В торговлишке теряться нельзя. Расхваливают перед тобой чужой товар, а ты свой еще шибче расхвали. И такой он, и сякой, клад драгоценный, а не товар. Только какая же это торговля? Это мена. Товар на товар. Ты половина, он половина, ты вдова, он вдовец. Вот и получается баш на баш. Как у того цыгана. «Ты мне охапочку сена, я тебе — пилу». Смехота, ей-богу. Дикость и смехота. Комедия в трех действиях с разводом в конце. Первое действие — сватовство, второе — свадьба. «Горько, горько», а оно и в самом деле горько, потому что нельзя же без настоящей любви. А я-то знаю, какая она, настоящая. Знала. Четыре живых памятки оставила мне та настоящая любовь. Не забудешь. Ну, а встретится еще такая, значит, повезло тебе, Клавдия Петровна, немыслимо, на редкость повезло. Иным и по одному разу не выпадало такое счастье. А не встретится, что ж — не доля. Тяни тогда в одиночку до самой смерти свою лямку и помалкивай. Вот так, и не иначе. И нечего тебе! Нечего! Не девчонка, чтоб обманкой тешиться. А Егор Семенович зря в это дело полез. Как будто неглупый, а полез. Какой из него сват. Ему же самому стыдно стало. Понятно, он ведь не со зла. Какое у него зло на меня? Наоборот, похоже, что он и в самом деле добра мне хочет. Похоже, что в самом деле жалеет, заботится. А впрочем, неясный он какой-то. Поглядишь на него, послушаешь — хороший, душевный человек. А вот задумаешься, и что-то тут не так: если он такой душевный, так зачем же он этой охотой занимается? Я, говорит, «ловец». Ловец! Странно. И ведь в самом деле странно как-то: душевный человек, а живодер. Пошел бы лучше в рыбколхоз и ловил бы себе рыбку, если ему так хочется кого-то ловить.

Но, может, я просто не понимаю его. А ведь так и есть: хоть убей меня, все равно не пойму, какой он в самом деле человек, Егор Семенович Грачев.

А Грачев сейчас думал то же самое — что не понимает он Клавдию Петровну. Да за таким мужем, как Антон, любая женщина счастлива будет. Как у Христа за пазухой. А эта отказала. Так что же ей надо, скажите пожалуйста? Может, ей молоденького хочется? Так нет. Она вроде не балованная. А может, другой у нее кто есть? Тоже не похоже. Видать, что из чистого принципа на дыбки встала женщина. А что же еще…

Грачев был недоволен Клавдией Петровной. Он был обижен и за себя, а еще больше за Антона, которого искренне считал замечательным человеком и глубоко уважал за многочисленные его достоинства. Но вместе с тем росло в нем уважение и к самой обидчице. Ошибся, выходит, в ней. Какая же она половинка человека, она вся цельная, из единого куска. Не сломанная. С характером. А это Егор Семенович превыше всего ценит в людях. Только тот и человек, кто себя по частям, по мелочам не разменивает. А Клавдия Петровна как раз такая. Самостоятельный человек Клавдия Петровна. По всем статьям самостоятельная.

И еще Егор Семенович был сейчас недоволен самим собой. Отчитали его, как мальчика, а он этого ох как не любит. Поделом, конечно, не лезь в чужую душу. Оно-то так, понятно, но обидно. Обидно, что ума не хватило воздержаться от стыдного этого разговора.

— Ну что ж, поговорили, и хватит, — тихо сказал он Чемберлену и слегка потянул вожжи. Чемберлен одобрительно мотнул головой и потащил повозку вдоль Синопской. Принц тявкнул, напоминая о себе, и засеменил рядом с лошадью. И тут на него, во второй раз за это утро, обратила внимание Клавдия Петровна.

Женщина вдруг сразу как-то всполошилась и закричала на всю улицу:

— Маленький, иди сюда, маленький!

Большие — Чемберлен и Грачев — не обернулись, потому что это их не касалось. А маленький…

— Рыжик, ко мне, ко мне, рыжик!

Возможно, Принц догадался, что это его зовут. Я даже уверен, что догадался. Но он больше всего боялся сейчас, что его разлучат с лошадью, к которой он вот так, чуть не с первого взгляда, почувствовал нежную, глубокую привязанность. Чистую, бескорыстную привязанность, ничего не требуя взамен, не смущаясь и тем, что печальная эта лошадь сейчас как будто и вовсе потеряла к нему интерес. Ну и что же! Все равно Принц почти счастлив. Почти, потому что есть еще страх перед разлукой. Принц знает: его легко могут разлучить с Чемберленом. Запросто. Потому что многие на свете сильнее маленького щенка. Человек, например. Или чужая большая собака. Или чужая лошадь. Ничего другого он пока не знал. Но и этого было достаточно, чтобы бояться. Вот потому-то он и сделал вид, что не слышит женщину. Он понимал — это разлучница его зовет.

А женщина, не зная всего этого, все звала и звала Принца. Звала взволнованно и тревожно, жалостливо и просительно.

— Рыжик! Да куда же ты, маленький?

Бесполезно. Теперь его уже не дозваться.

10

Вот уже осталась позади Синопская, рысью проехали короткую, всего на двенадцать номеров, улицу Кропоткина, обогнули полукруглый, запыленный скверик на Водовозной площади, и Чемберлен замедлил шаг у въезда на круто взбегающую в гору Корабельную улицу. Грачев спрыгнул на землю. Восемьдесят два грачевских килограмма Чемберлену, конечно, не в тягость. Но зачем понапрасну перегружать немолодую уже лошадь. И Егор Семенович, не выпуская из рук вожжи, зашагал по мостовой слева от повозки, как и положено всякому водителю транспорта по правилам правостороннего уличного движения.

Он все еще думал о Клавдии Петровне, но уже и вовсе без раздражения и обиды. К нему вернулось обычное его ровное настроение. Он не умел долго сердиться ни на других, ни на себя. Да и к чему? Что сделано — то сделано. Несколько раз ему попадался на глаза замельтешивший, ошалевший от счастья Принц. Но Егор Семенович, скользнув по щенку взглядом, тут же забывал о нем. И это не в упрек Грачеву. Щенок сейчас не занимал его ни с какой стороны. А зачем взрослому человеку думать обо всем, что попадается на глаза? Несерьезное это занятие, годное разве только для бездельников и для тех, кто в жизни лишь наблюдатель. А Егор Семенович в жизни деятель. Так он себя понимает. И с этим нужно считаться.