Синее на желтом

Егор Семенович отсмеялся для себя, отхлебнул пиво — промочил горло, сейчас он начнет смешить Клавдию Петровну.

— Байку я одну вспомнил. Врать не буду — сам того не видел. Человек один рассказал, а я за что купил, за то продаю… Едет, значит, по дороге колхозничек. Мажару сена везет. На волах. Тюп, тюп, цоб, цобе. Медленно, значит, едет, как во сне. Ну известно, при такой езде человеку в сознательности продержаться невозможно. Обязательно задремлет — нос книзу, голову на плечо. Так и едет. Вдруг остановились серые. Протер глаза наш колхозничек и видит: у дороги таборок цыганский, а посредь дороги цыган стоит. Удивился колхозничек: туды на луга ехал, ничего такого не было. Ну это известное дело — цыгане, они всегда как из-под земли вырастают. Поздоровался цыган с колхозничком и просит: «Подари немного сена, добрый человек». «Как же я тебе подарю, — отвечает добрый человек, — сено не мое, колхозное». «Тогда продай», — говорит цыган. «А как же я тебе продам? Сказано — не мое сено. Отчепись ты лучше от меня». Только цыган оказался настырным. Не отчепился. «Тогда давай, говорит, меняться. Ты мне сено, а я тебе — что пожелаешь. Хочешь — пилу дам?» «Пилу?» — спрашивает наш колхозничек и сам задумался. С одной стороны, значит, как-то неудобно, сено все же колхозное, а с другой стороны, — пила вещь серьезная, нужная в хозяйстве. Очень даже. Позарез нужная.

«А сколько ты сена за свою пилу просишь?» — спрашивает он цыгана. «Да самую малость. Охапочку, не больше. Ну вот столечки, сколько кнутом захвачу». Посмотрел колхозник почему-то на свой собственный кнут, вместо того чтобы на цыганский поглядеть, и подумал: «Немного просит человек, не жадничает. Колхоз не обедняет, а пила на дороге не валяется».

«А хорошая у тебя пила?» — спрашивает он цыгана. Ну тот давай нахваливать свой товар: что хошь, мол, пила распилит. Хошь — дерево, хошь — железо. Бери, бери, добрый человек. Не пожалеешь. Всю жизнь меня вспоминать будешь…

«Ну что, по рукам?»

Не удержался наш колхозничек. Очень уж ему хотелось такую замечательную пилу заиметь. Поручкались. Развернул цыган свой кнут, и у нашего колхозничка сердце зашлось. Ох, и длинный цыганский кнут оказался. Две сажени — не меньше. Но делать нечего: уговор дороже денег. Зажмурил добрый человек глаза, чтобы не видеть, значит, как колхозное добро грабят. Потом спрашивает: «Готово?» «Готово, — отвечает цыган. — Вот только увяжу охапочку». И что же вы думаете? Считай, полмажары увязал в ту охапочку хитрый цыган. «А теперь, говорит, получай, добрый человек, пилу». И зовет, значит: «Галя, подь сюда, Галя». Выходит на его голос из шатра цыганка. «Вот бери, не жалко! Мое слово — закон». «А на что мне твоя старая баба? — говорит колхозник. — Ты мне пилу давай». «А что я тебе даю, — говорит цыган, — я тебе самую настоящую пилу даю… Моя Галя, добрый человек, самая острая пила на свете. Что хошь распилит».

— Не смешно, — жестко отрезала Клавдия Петровна. — Вы бы лучше…

Грачев не дал ей договорить. Опять рассмеялся. Опять тихо, почти беззвучно. Значит, снова вспомнил что-то смешное. В его понимании смешное. Клавдии Петровне сегодня что-то не до смеха.

— А это уж смехота такая. Нет, не байка. Истинная правда. Самый что ни на есть доподлинный случай. Работал я тогда, в году, значит, двадцать восьмом, на Херсонщине, кучером в райотделе милиции. Возил самого начальника товарища Гришко. Сильный был мужчина, вечная ему память, строгий, в моих делах разбирался до тонкостей, потому что сам в гражданскую был у товарища Буденного ездовым на пулеметной тачанке. От меня лично что требовалось при таком начальнике? Главное, чтобы выезд был на большой палец, чтобы каждый видел — едет на нем не кто-нибудь, не пешедрал какой, а человек кавалерийского звания. Ну а я, понятно, старался. И для хорошего человека. И для собственной приятности. Молодой был, любил пофорсить. Ну так вот. Везу я как-то товарища Гришко в одно дальнее село, в глубинку. Едем мы, значит, по степи, лето в полном соку, простор, вольность, воздух пахучий, дорожка накатанная, кони лихие, тачанка легкая. Летим! Красота! Вдруг вижу справа от дороги табор цыганский…

9

Клавдия Петровна криво усмехнулась.

— А может, на сегодня хватит, Егор Семенович? Что-то прицепились вы к этим цыганам — не отцепитесь.

— Что ж в них плохого, Клавдия Петровна? Люди как люди.

— Да я не об этом. Только опять вы про табор. Опять начнете всякие гадости про женщин говорить. А я слушай. Нехорошо получается, Егор Семенович. Не ожидала я — думала, вы к женщинам с уважением.

— Вот от вас я действительно не ожидал, Клавдия Петровна. С чего это вы шутки перестали понимать? То сами смеялись, сами шутковали, а тут вдруг: женщин не уважаете! Это я, по-вашему, не уважаю? А разве я кочевник какой? Я, слава богу, человек оседлый, семейный, не отсталый какой-нибудь элемент. Может, конечно, в чем и не разбираюсь, академию не проходил, но в женском вопросе… Тут уж извиняйте, Клавдия Петровна. Чего-чего, а какая нам всем цена без женского полу, это я знаю… Да что много говорить. Взять меня лично — не дай бог, помрет раньше срока моя старуха, что от меня тогда останется? Половина человека останется, вот что. Половина — не больше. Да вы по себе это знаете, Клавдия Петровна.

— Что я по себе знаю, вам того вовек не узнать, Егор Семенович. Только я не половина, я…

— Это вы из гордости так говорите, — прервал ее Грачев. — Гордость, конечно, нужна, от нее человеку сила. Но одной гордостью все не прикроешь. Я вижу, Клавдия Петровна. Не слепой. Вижу — тяжело вам. Беда, как тяжело одной. Замуж вам надо, Клавдия Петровна, вот что я вам скажу.

— Замуж? Спасибо за добрый совет. Но где же они, мои женихи? Что-то не вижу я их.

— Господи, вот сказала! Да вокруг вас столько мужчин.

— Женатых.

— Почему же? Не все женатые, есть и холостые. Взять, к примеру, Глебова.

— Разведенный Глебов, — сказала Клавдия Петровна.

— Разведенный, значит, неженатый.

— Спасибочки вам, Егор Семенович, за такого жениха, — Клавдия Петровна даже поклонилась Грачеву низко, в пояс, и расхохоталась. Впервые за это утро от всей души расхохоталась.

Грачев тоже рассмеялся.

— Ладно, ладно. Выходит, рассмешил все-таки.

— Вот что я вам скажу, Егор Семенович, — уже серьезно сказала Клавдия Петровна. — У меня на шее четыре едока, только они кровные мои, родные. Но чтоб пятого добровольно на шею посадить… Извиняйте. Не такая я дура. И ради чего, спрашиваю вас? Ради какого удовольствия? А он еще не просто едок, ваш Глебов, он еще и питок. И какой питок. Он все мое пиво в один присест выхлебает. Быстренько расторгуешься с таким муженьком.

— Что верно, то верно, — согласился Грачев. — Глебов насчет выпивки неаккуратный. Какой он вам жених! Про него я, сами понимаете, в шутку. Подвернулся на язык Глебов, я и ляпнул. А вот если серьезно говорить, Клавдия Петровна, тогда другой вопрос. Давно я хотел вам сказать, да не решался. Дело это такое, тонкое, значит. — Он замялся, но ненадолго. Одним глотком осушил кружку до дна, для храбрости, что ли, и спросил: — Вы моего шурина помните, Клавдия Петровна?

— Шурина?

— Ну да, шурина, брата моей старухи, значит, Антона Георгиевича. Он прошлую осень гостевал у нас.

— Что-то не припомню.

— Как же это! Должны помнить. Мы же пиво у вас пили. Да и нельзя Антона не приметить. Видный он собой. Немолодой, правда, пятый десяток разменивает, только еще в полной сохранности. Можно сказать, в самом цвету. В общем, со всех сторон положительный мужчина наш Антон. И руки у него мастеровитые — механик по весам и гирям.

— А, помню, — сказала Клавдия Петровна. — Он все к весам моим придирался.

— Так это он для смеха.

— Еще бы. Набрался градусов, а они щекотные.

— Ошибаетесь, Клавдия Петровна, Антон у нас непьющий. Водку презирает, пиво пьет, и то морщится. Он у нас шахматами больше увлекается. Любитель — не оторвешь.

— Вот как! Рада за его жену, повезло женщине.