Страница 20 из 76
Просто-напросто бегущих.
За первых бегущих.
За бегущих впереди всех бегущих.
Командующий армией генерал-лейтенант приказал командиру батальона старшему лейтенанту Угарову восстановить положение на этом участке фронта. И комбат Угаров выполнил его приказ: он остановил наши отходящие — вот именно отходящие, а никак не бегущие — подразделения, а затем вместе с ними остановил и повернул вспять противника.
Когда стемнело, угаровскому батальону было приказано сняться с передовой и вернуться на прежний бивак. Я решил, что дойду вместе с угаровцами до какой-нибудь дороги, а там, даст бог, случится попутная машина, и я, наконец, попаду в свою редакцию, где меня, конечно, уже ругают последними словами: загулял, мол, стервец, никто же там не знает, где я в самом деле запропастился. Но в ту ночь я к себе в редакцию так и не попал, меня разыскал Мощенко, связной комбата, и сказал, что старший лейтенант желает со мной поговорить.
Он желает. И все. Хочешь не хочешь… А мне очень не хотелось говорить с Угаровым, да и о чем мне с ним говорить, — дело сделано, все что положено мне было, я исполнил и теперь вроде не обязан уже ему подчиняться, у меня и своего начальства достаточно. Только не стану же я говорить это связному, причем тут связной, и я лишь спросил:
— Сейчас?
— Да нет, сейчас комбат с вами говорить не сможет, его в штаб армии вызвали. Но мне он сказал: «Бери лейтенанта и веди к нам. И пусть дожидается».
— А я до вас и не дойду, у меня нога болит, — сказал я. И это было правдой — еще утром я подвернул правую ногу, в горячке боя не обратил на это внимания, а сейчас нога болела так, что хоть криком кричи.
— Это ничего, это мы организуем, — сказал Мощенко. — У нас тут в балочке бричка стоит. А до брички я вас на закорках доставлю, хотите?
— Сам дойду! — отмахнулся я, а про себя подумал: «Этого еще недоставало: он меня на закорках потащит. Ну и ну! Он, конечно, моложе меня, Сергей Мощенко, на вид ему совсем мало — больше шестнадцати не дашь, но, приглядевшись к нему за день, я теперь ничуть не сомневался — понадобится, и этот худенький, хрупкий подросток не то что меня, а двух таких, как я, на себе потащит. Это, можно сказать, двужильный человек. И очень смелый».
Бричка была пароконная, но Мощенко, сказав повозочному, куда меня везти, тут же отпряг одного коня и, даже не расхомутав его, а лишь подвязав постромки, чтобы не волочились, ускакал на нем. Судя по тому, как связной торопился, комбат дал ему немало серьезных поручений. Но когда я вошел в землянку комбата, Мощенко уже был там.
— Ужинать сейчас будете или комбата подождете? — спросил меня Мощенко. — Если хотите, я мигом смотаюсь на кухню.
Целый день я ничего не ел и даже не думал об этом, но, услышав об ужине, вдруг почувствовал, что просто умираю с голода. Только поужинать можно и дома — разбужу повара и наемся до отвала, а здесь… Скорей бы вернулся комбат. И скорей бы уйти отсюда… Ну, положим, ничего плохого он уже мне не сделает, этот Угаров, и все же ума не приложу, чего ему еще надобно от меня. Ну чего, чего он ко мне прицепился?!
— Так что? Принести ужин? — снова спросил Мощенко, не понимая, видимо, почему я медлю с ответом на такой несложный вопрос.
— Спасибо, Мощенко, я совсем не голодный. И я… Я подожду комбата.
— Воля ваша, товарищ лейтенант — ждать так ждать. Но я вам все-таки советую подкрепиться пока сгущенкой. У нас с комбатом она всегда про запас имеется. И комбат ее любит. И я.
И я тоже любил тогда сгущенное молоко. Сгущенку с хлебом. И у меня не хватило сил отказаться от такого угощения.
Хлеб был сырой и кислый, а вода, как и повсюду здесь в степи, горько-соленой, но сгущенка все подсластила. Замечательная то была сгущенка.
Мощенко мигом, вдвое быстрее моего, опорожнил свою банку и, закурив, принялся комментировать некоторые события сегодняшнего боя. Рассуждал Мощенко довольно толково, для своего возраста и положения он неплохо разбирался в деле, и слушать его было интересно, но меня несколько озадачило, что говорит он чуть ли не шепотом, все время приглушая свой звонкий мальчишеский голос. И тут я заметил, что и работающий в землянке телефонист тоже приглушает голос, а они обычно горластые — взводные, ротные, батальонные телефонисты. Поневоле горластые.
— Вы что, контуженные оба? — спросил я.
— Контуженные?! Мы?! — удивился Мощенко.
— Ну да, вы. Похоже, что голосов своих не слышите. А, может, боитесь чего?
— А вот не угадали, товарищ лейтенант, — улыбнулся Мощенко. — И не контуженные мы вовсе. И все слышим. И ничего не боимся. Просто порядочек у нас тут такой — комбат у нас ни шума не любит, ни шумных.
— Смотри-ка! Как же он воюет?
— Воюет. Да вы сами видели.
— Да, видел.
— То-то же. А потом ведь война не навсегда.
— Не навсегда. Но после войны самая жизнь начнется, а она всегда шумная. Придется твоему комбату в какой-нибудь тихий монастырь удалиться.
— Зачем же ему в монастырь? У нашего комбата, слава богу, голова на плечах. Ему место искать не придется — дадут. И немаленькое — по уму и по заслугам.
— А сам он куда метит?
— В главнокомандующие, — рассмеялся Мощенко. — Сами понимаете, мне он об этом не докладывает. Но шутя он как-то сказал: я, говорит, Мощенко, после войны в ночные сторожа пойду. Буду какой-нибудь галантерейный магазинчик караулить. Не работа, говорят, а мечта: и при оружии, и место тихое.
— Тихое, конечно, тише не придумаешь, — сказал я. — Только от такого тихого места люди шарахаться будут. Да я сам его за две версты обойду.
— Это почему же? — строго спросил Мощенко.
Я не ответил. Мне и сказанного уже не следовало говорить, и тем более не мог я сказать связному (если вообще мог сказать в ту пору что-либо подобное), что то тихое, безобидное место при таком тихом стороже станет опасным и страшным… Он непременно в какой-то момент начнет стрелять, тот тихий сторож. Без предупреждения начнет стрелять. В упор. В прохожих.
— А вы шуток не понимаете, — сказал, так и не услышав моего ответа, связной.
О господи, чего же я попусту горячусь, как же я забыл, что сказано это было Угаровым в шутку. Ну да, старший лейтенант Угаров изволил пошутить, а вы, пуганый-перепуганный Медведев, уже всерьез вообразили, что он когда-нибудь и впрямь станет ночным сторожем. Что вы! Шутки надо понимать. Возможно, разумеется, что в угаровской шутке есть что-то серьезное, допускаю, что есть, — устает же Угаров, он же не каменный, не железный, а уставший человек обычно мечтает об отдыхе и тишине, — но мне-то что до этого… Ну честно — что мне до того, кем хочет стать и кем когда-нибудь станет нынешний старший лейтенант Угаров? Через час, другой мы с ним расстанемся и, даст бог, на всю жизнь… Даст бог, мы уже больше не встретимся с Угаровым — нигде и никогда. Это во мне возникло уже как молитва, и я весь сосредоточился на ней — даст бог, даст бог. А Мощенко смотрел на меня и ждал, что я скажу. Но что я должен был ему сказать…
Я встал и шагнул к двери — просто так, чтобы размяться и проверить, болит ли еще нога. Но Мощенко тут же вскочил — подумал, значит, что я ухожу. Интересно, что он сделает, если я и впрямь захочу уйти? Не пустит, конечно, раз комбат приказал — не пустит. Он даже покосился на дверь, прикидывая, успеет ли опередить меня… Чудак-человек — я с радостью ушел бы сию минуту, не дожидаясь твоего комбата. Да вот нельзя. Понимаю, что нельзя — не имею права.
Я вздохнул и снова сел на койку. Но Мощенко уже не сел — насторожился парень.
— Это верно, шутки надо понимать, — сказал я.
— А вы, факт, не понимаете, — сказал Мощенко. — И говорите черт те что. Нехорошо говорите. Даже очень. Не ожидал я от вас. Вы бы лучше спасибо сказали.
— Спасибо?
— Ну да, спасибо, сто раз спасибо за то, что не схлопотали пулю.
Это было дерзостью, и не просто дерзостью, и я был вправе, более того, я обязан был — по закону, по уставу обязан — пресечь подобное посягательство. Но если честно — то я и сам посягнул. В глазах этого паренька я несомненно посягатель из посягателей. «Так что будем справедливы», — решил я и все же сказал: