Страница 9 из 77
И вдруг резкое, оглушительное, как удар грома: «Не разрешаю! Кругом марш!»
Все рухнуло. На Сашу никто никогда не кричал. Все рухнуло. Никто никогда не оскорблял Сашу. А тут: «Чучело огородное». Все рухнуло. Остались лишь обломки. Только обломки. И Саша Сафонов под ними — раздавленный, уничтоженный.
— Понимаешь, Сережа: это так тяжело, так больно. Мне и жить больше не хотелось.
— Глупости! — Сергей поднялся. — Глупости, — повторил он. — Много ты о себе воображаешь, Сафонов. Сам себе пан, сам себе владыка, сам себе голова и сам себе пуп... пуп земного шара. А настоящие люди по-другому думают.
— А где они, настоящие? — усмехнулся Сафонов. — Что-то не вижу я их. Может, твой лейтенант Громов настоящий?
— Оставь его в покое. Не знаем мы еще лейтенанта. Вот послужим с ним, увидим, какой он. Может, он такой, как и ты, а может, и другой.
— А я какой?
— Ты? Себялюбец ты, вот кто...
— Я?!
— Ты!
Теперь они уже оба стояли. Грудь в грудь. Взгляд во взгляд. И глаза у обоих недобрые, непримиримые.
— Все вы мастера оскорблять. — Голос Саши дрогнул, осекся от обиды. — Он кричит, и ты кричишь. Нашел себялюбца. Это я, по-твоему, себялюбец? А твой чудесный лейтенант... Он еще на митинге кричал: «Товарищи! Если понадобится, я готов отдать свою жизнь». Он готов! А я, по-вашему, не готов? Да я хоть сейчас, сию минуту... если нужно... вот так, не дрогнув, умру.
— Опять слова, — поморщился Сергей. — Громкие слова. Готов умереть. А я тебе не верю. Ты сначала служить научись. Да, да, службой это докажи — простой, обыкновенной, каждодневной. А то слова и слова. Любите вы красиво поговорить. А люди отродясь таких слов не говорили, но понадобилось — пошли на смерть. Слыхал о таком?
— Слыхал. — Саша подавленно вздохнул и опустил глаза. — Что верно, то верно. Слишком много мы громких слов произносим. Да и ты... как фраза, так обязательно несколько громких слов. Громких, и тут уж ничего не скажешь... правильных. Очень правильных — не возразишь. И весь ты, Сережа, какой-то со всех сторон правильный. Удручающе правильный. Не человек, а геометрическая фигура. Равнобедренный треугольник. Ты не обижайся, Сережа, — это правда. И всех и все ты меряешь этим правильным треугольником. А как что не сошлось по мерочке, начинаешь агитировать. Агитируешь, агитируешь...
— Я тебя агитирую?! Да провались ты со всеми потрохами. Нужен ты мне...
— Выходит, что нужен, — спокойно возразил Саша, и в глазах его впервые за весь разговор вспыхнул лукавый огонек. Но Сергей этого не заметил.
— Нужен ты мне, Сафонов... как прошлогодний снег. Да пропади ты — я пальцем не пошевелю. Стану я с тобой еще возиться. Стану я тебя агитировать. Знаю — сейчас ты скажешь, что я не чуткий, не отзывчивый, а ты — нежная душа, ты чуткий? Ты душу мне свою изливаешь, а в мою ты хоть разок заглянул? Да что там. Жди от такого. Ему, видите ли, тяжело. Он, видите ли, переживает. А мне, думаешь, легко? Может, по-твоему, меня готовым солдатом мать родила? Ошибаешься. Я до армии кем был? Бригадир проходчиков. Самостоятельный человек. Со всех сторон почет и уважение. Как собрание — меня в президиум, как праздник — портрет в газете. Начальство ко мне по имени-отчеству, о разных делах шахтерских советуется. Меня и в обком приглашали для делового разговора. А здесь в первый же день сержант Фориненко: «Выньте руки из карманов». Вынул. Знаю — глупая это привычка, а все же обидно. И начал меня товарищ сержант гонять: «не так ходите», «не так стоите», «не так отвечаете». Все ему не так. И дышу не так. Пуговица у меня на гимнастерке оторвалась. Я не заметил, а сержант сразу увидел. «Рядовой Бражников, куда вы девали третью пуговицу?» — «Не знаю, — говорю. — Я, товарищ сержант, на «гражданке» костюмы себе заказывал у хороших портных. Платил им что следует, и пуговицы они пришивали крепко. Навечно. А эту гимнастерку халтурщик, наверно, шил». У сержанта даже глаза на лоб полезли. «Разговорчики! Рядовой Бражников, даю вам десять минут для того, чтобы пришить пуговицу и подумать о боеспособности нашей армии».
Пуговицу я за две минуты пришил. Это дело немудреное. А что касается боеспособности нашей армии — тут я задумался. При чем тут пуговица? Пушки у нас есть. Всякие. Какие нужны. На танках броня — не прошибешь. Самолеты быстрее звука летают. Бомбы атомные и водородные. Словом — самое лучшее в мире оружие. А тут еще межконтинентальную ракету соорудили — это не фунт изюма. Так при чем же тут моя пуговица? Какую роль она играет? Задал мне задачу товарищ сержант.
Сергей и сам не заметил, что, рассказывая о своих солдатских «злоключениях», он перестал горячиться, что, наоборот, появился в его голосе легкий оттенок иронии и юмора. А ведь в самом деле, многое из того, что пришлось пережить в первые дни солдатской службы, уже казалось ему смешным. Он даже улыбнулся, вспоминая о «придирках» сержанта Фориненко. Сам улыбнулся, а улыбки на губах у Саши Сафонова не заметил. Между тем Саша и не думал таить эту улыбку. Зачем? Плохое от Сергея не скрывал, а хорошее тем более не станет скрывать. А то, что ему вдруг стало на душе хорошо и спокойно — это факт. Странное существо человек — только что все казалось ему мрачным и безнадежным, но вот повернулось какое-то колесико — и все вокруг уже видится человеку светлым и прекрасным.
Саша Сафонов по молодости лет не знает, как и почему это происходит. Да и не задумывается он над этим. Но и люди постарше Саши тоже не всегда понимают эту сложную механику. Хотя, наверное, не так все это сложно, как нам кажется. Просто сильна и неутолима в человеке жажда жизни. Вот и вся механика.
— Знаешь, Сережа, о чем я тебя попрошу, — прервал товарища Сафонов и озабоченно провел пальцем по подбородку. — Одолжи мне свою бритву.
— Какую бритву?
«Смеется надо мной, что ли? Издевается?» — подумал Сергей и сердито посмотрел на Сафонова. Но у Саши совершенно миролюбивое выражение лица. Как будто ничего не случилось. Как будто они вовсе не ссорились.
— Твою, безопасную, — пояснил Саша.
— Свою бритву пора завести, — недовольно пробормотал Сергей.
— Обязательно заведу, вот только вернемся с учений, — согласился Саша. — Я, понимаешь, все в парикмахерские ходил, и не так уж часто. Ведь я совсем недавно начал бриться...
Они спустились к ручью. Вода в нем была прозрачная, но не светлая, как в равнинных реках и ручьях, а голубая, потому что ручей этот бежал сверху и, наверное, от неба взял свою чистую голубизну.
В природе Сергею больше всего нравилась вода — реки, озера, моря. Правда, море он видел всего один раз, когда ехали сюда, в Закавказье, и то лишь из дверей теплушки. Поезд почти целый день шел по побережью, и новобранцы часами стояли в дверях вагонов и все не могли насмотреться на море, все не могли надышаться им, и потом еще долго-долго ребята ощущали на губах своих его неповторимый солоновато-горький вкус. Под утро, уже в Хашури, море привиделось Сергею во сне, и он пробудился с грустным чувством невозместимой утраты. Было море, промелькнуло, поманило — и вот нет его. И кто знает — может, уже никогда не будет его в жизни Сергея.
А этот ручей обязательно доберется к морю.
Как стремительно мчится он вниз, к большой воде, как смело, играючи, перепрыгивает с одного каменного порожка на другой, как весело лопочет о чем-то на непонятном своем языке!
Беги, ручей! Счастливого тебе пути! Привет морю!
Хорошо постоять вот так у воды. И думается тут хорошо, и на сердце становится спокойно и ясно.
Конечно, Сергей не так уж доволен собой: не удалось ему сказать Саше Сафонову все, что хотелось. Но и то верно: нельзя же так сразу наваливаться на парня. Еще успеется. Еще наговоримся.
— Дай помогу, — сказал Сергей. — Снимай сапоги...