Страница 57 из 77
— Ну, мам, — взмолился Гриша. — Всегда ты что-нибудь придумаешь.
Он увидел, как мать я нахмурилась, и попытался объяснить ей:
— Я, конечно, понимаю, что часы эти — реликвия... И знаю, как они тебе дороги... Я это уважаю, конечно, но ты же знаешь, куда я еду. Как же я их возьму туда? И зачем? Да и куда я свои дену?
— Новые, что ли? — спросила мать. — Новые можно дома оставить.
— Так я их и оставил, — возмутился Гриша.
— Тогда и новые возьми и эти. Что ж тут трудного, — спокойно сказала Зинаида Николаевна. — Новые будешь на руке носить, а чугуновские — в кармане.
— Ну, мам, это же смешно! Что значит — носить? Ты же знаешь, я не суеверный и амулетами не интересуюсь... А так, без надобности таскать...
— Таскать? Ах ты дрянной мальчишка! Да как ты посмел такое сказать!
Гриша сокрушенно покачал головой. Он вовсе не хотел обидеть мать. Разве можно ссориться с матерью перед такой долгой разлукой. А вот выходит, что поссорились, и мать обиделась. Больше того, она потеряла терпение и разгневалась. А Гриша не позабыл, какой она бывает в гневе. Того и гляди, всыплет она и сейчас по старой памяти своему великовозрастному чаду, своему новобранцу — и не пикнешь. Гриша усмехнулся и, разумеется, не из страха, а из искреннего желания успокоить мать сказал:
— Извини, мама, я просто не так выразился. И часы чугуновские я возьму, какие могут быть разговоры.
— Ладно, спи уж...
— Спокойной ночи, мама. Ты не забудь, разбуди меня в шесть, мне привыкать надо.
— Разбужу, — едва сдерживая слезы, обещала Зинаида Николаевна и, только выйдя из комнаты сына и притворив за собой двери, заплакала. Гадкое словечко — «таскать» перевернуло ей всю душу. Обида была такой обжигающей, что и обильные слезы не погасили ее. Сын так и не почувствовал, не понял, какое значение имеют эти часы для его матери, а сейчас и для него самого... Но может, мальчик и не так уж виноват, может, сердце у него не такое уж черствое... Ведь он, в сущности, многого не знает. По ее собственной вине не знает. Ведь она ему почти ничего о том не рассказала. Почти ничего. Да и как могла ему все рассказать!.. Все, без утайки. Нет, нет. То сокровенное, что до сих пор связывает ее с давно пропавшим без вести Чугуновым, принадлежит только ей — не сыну, не дочерям, никому, никому на свете — только ей одной.
А принадлежало Зинаиде Николаевне много — несметное богатство принадлежало ей. Почти не растраченное богатство.
5
...Никогда не забудет она того знойного августовского полдня. Накануне ночью над приморским городком промчалась буря, не пощадившая и садик Зинаиды Николаевны. Особенно пострадала яблоня у беседки — ветер посбивал с нее почти все плоды. Присев на корточки, Зинаида Николаевна собирала в плетеную корзинку еще зеленые, недозревшие яблоки и размышляла о том, что с ними делать — сахара, к сожалению, в доме маловато, а то можно было бы сварить побольше повидла, кто знает, какой она будет, первая военная зима.
Скрипнула калитка, и Зинаида Николаевна испуганно вздрогнула, услышав мужской голос:
— Здравствуй, хозяюшка, здравствуй.
— Ах, будьте вы здоровы, дядя Максим, — сказала она с легким укором, — напугали вы меня.
— А я не знал, что ты из пугливых, Зинаида. Всегда смелой считал.
Дядя Максим — близкий друг покойного отца. Лет тридцать они слесарничали вместе в депо, верстак к верстаку. При жизни отца он приходил сюда часто, как к себе домой. Но вот уже года три, как ни разу не зашел. Чем-то не понравился старик Сергею, а Зина не сумела переубедить мужа, и дядя Максим, почувствовав это, перестал наведываться.
Сперва она даже не обратила внимания на человека, который пришел с дядей Максимом. Она только пригласила их в беседку:
— Входите, пожалуйста. Посидите в холодке.
Они вошли, сели.
— Ну, как поживаешь, Зинуша? — спросил дядя Максим.
— Как все.
— Слышал, дочки у тебя.
— Да.
— Двойняшки?
Она кивнула.
— Это хорошо, что двойняшки, — одобрил дядя Максим. — Это к счастью. И как назвали?
— Соней и Машей.
— Большие уже?
— Третий годик пошел.
— Ишь ты! А Сергей пишет?
— Два письма уже были.
— И как он там?
Она пожала плечами:
— Воюет.
— Уезжать собираешься? — спросил дядя Максим.
— Куда это?
— Куда пошлют. Семьи командиров эвакуируют.
— Да какой же мой Сережа командир, он сержант.
— Младший командир это называется, — пояснил дядя Максим. — Значит, не поедешь?
— Нет. Девчонки у меня слабенькие, куда мне с ними. И это на кого брошу, — она показала глазами на садик и дом. — Отцу это не подарили.
— Что верно, то верно, — сказал дядя Максим. — Не подарили.
Кажется, они еще о чем-то говорили с дядей Максимом, о важном и неважном. Алексей Петрович (она еще не знала, что этого человека зовут Алексей Петрович, она еще не ведала, что человек этот перевернет всю ее жизнь) молчал. И ей почему-то не понравилось, что он молчит. И еще больше не понравилось, что он не смотрит на нее. Это неожиданно задело Зинаиду Николаевну. Сама она уже успела украдкой разглядеть незнакомца. Ничего себе, видный мужчина! Только староват. В свои двадцать два года она всех, кому было за тридцать, считала стариками.
Дядя Максим опять завел разговор об отъезде.
— Оно, конечно, с близнятами тебе не легко с места тронуться. И домик, конечно... Николай его своим горбом поднял. Но и то сказать — если немцы придут.
— А придут? — спросила она.
— Не должно быть, — сказал дядя Максим и вздохнул. — Да вот прут, гады.
— Ну что ж, будем богу молиться, чтоб сюда не дошли, — сказала она. — Но, а если придут...
И тут она впервые почувствовала на себе взгляд Алексея Петровича. Она внезапно рассердилась, почему он так смотрит, будто оценивает (она не знала, что была близка к истине — Алексей Петрович действительно оценивал ее, по-своему оценивал, потому что собирался вверить этой женщине очень многое, в том числе и жизнь — свою и товарищей). И она, сердясь, тоже впервые открыто посмотрела на него. Взгляды их встретились. Это было как удар. В самое сердце. Она не хотела поверить тому, что случилось. Не может того быть, она ведь уже не девчонка, она мать двоих детей...
Она не хочет, она не смеет. Она не имеет права...
Ей надо было за что-то ухватиться — иначе она погибнет, погибнет. И она прибегла к несвойственной ей грубости, может, это выручит ее.
— Зачем пришли? — спросила она. — Если по делу — говорите, а если гостевать...
— По делу, по делу, — поспешно заверил ее дядя Максим. — Этот товарищ наш бухгалтер, Алексей Петрович.
— Бухгалтер? А я думала, что бухгалтер теперь у вас женщина. И нужно же, такой здоровый мужчина...
— Значит, нужно, — резко сказал Алексей Петрович и поднялся.
— Да вы посидите, Алексей Петрович. Сейчас мы договоримся, — схватил его за рукав дядя Максим. — А ты, Зинушка, того... Язычок у тебя... У Алексея Петровича бронь, как у многих железнодорожников. А ты с упреком...
— Ну, броненосец так броненосец. Мне-то что. Какое у вас дело?
Пока она дерзила, она еще держалась, а как перестала, голова пошла кругом. Она с трудом понимала, чего хочет от нее дядя Максим. Оказывается, он привел ей жильца. Он советует Зине сдать Алексею Петровичу пустующую отцовскую половину. Вход в ту комнату отдельный, с другого крылечка, и мешать ей жилец ничем не будет, тем более что он человек одинокий. А выгода ей очевидная. Во-первых, деньги. На свой запас и пособие она долго не продержится. Во-вторых, топливо. Где она его сама достанет? Зимы у нас, конечно, несуровые, но все же без обогрева да еще с малыми детишками не обойтись. А Алексей Петрович — железнодорожник, ему уголь завезут — чистый антрацит. И еще это возьми в расчет, Зинуша, дом у тебя особняк, а время сейчас тревожное. Одной с детишками как можно? А когда за стеной живая душа — другое дело. Не так сумно.