Страница 32 из 77
Но Геннадий Громов не маменькин сынок. Он выходит в жизнь для исконно мужского дела, и женские, даже материнские, советы ему не нужны. И понятно, он не собирался «мучиться» по общежитиям. Он намерен создать себе обстановку для серьезной работы. Геннадий привез с собой ящик с книгами, у него обширный план самостоятельной учебы: английский и арабский языки, некоторые военные дисциплины, которые по тем или иным причинам были «зажаты» в программе училища, а также физика и химия: настоящий офицер должен шагать в ногу с веком и, самое главное, изучать возможного противника. Хорошо сделал отец, что снабдил Геннадия интереснейшей литературой по этому вопросу.
Словом, Геннадию нужна была комната, и один из новых его сослуживцев, капитан Блюмкин, написал ему рекомендательное письмецо бывшей своей квартирной хозяйке Прасковье Кузьминишне Игнатовой.
— Она чудесная женщина, — заверил Геннадия капитан. — И ко мне и к жене моей она относилась совершенно по-родственному.
Геннадий подумал о том, что вовсе не нуждается в родственных отношениях. Тут принцип должен быть четкий и определенный: я вам плачу деньги, вы мне предоставляете комнату и оказываете некоторые, заранее оговоренные услуги. Вот и все.
Он намерен был изложить квартирной хозяйке свой принцип сразу, чтобы потом не было никаких недоразумений. Но оказалось, что в этом не было необходимости.
— Комната до сих пор не занята, — сказала Прасковья Кузьминишна, прочитав записку Блюмкина. — С тех пор как Гриша и Соня (она имела в виду капитана Блюмкина и его жену) получили казенную квартиру, я себе никак жильцов не найду. Приходили, конечно, такие, как вы, только я отказывала.
— Такие, как я? Что это значит? — сердито спросил Громов.
— Ну, одинокие, холостые, — спокойно пояснила Прасковья Кузьминишна. — У меня свой расчет: я хочу жильцов семейных. Такую молодую парочку, как Блюмкины, или даже с ребеночком. Мне дети не помешают.
Геннадий взялся за фуражку:
— Простите за беспокойство.
Прасковья Кузьминишна вздохнула:
— Погодите, все-таки вас Гриша прислал, а мне его обижать невозможно. Идемте, я покажу комнату, может, вам еще не понравится.
Женщина, видно, надеялась, что нежеланный жилец сам откажется от комнаты, ведь встретила она его, правду сказать, не очень-то любезно. Но Геннадию очень понравилась комната — светлая, чистая, с окном в садик. И садик этот весенний понравился. Запущен он только немного, но и в этом есть своя прелесть.
— Руки до сада не доходят, — будто читая мысли Геннадия, пожаловалась Прасковья Кузьминишна. — Когда я здоровая была и работала на комбинате, все некогда было. А теперь... Спасибо, что сил хватает в комнатах управиться. Не до сада мне теперь. Вот и запустила... Жаль, конечно. Вы бы видели, какой он при отце моем покойном был, как в сказке.
— Да, плохо, когда человек болеет!
— Плохо, очень плохо, — подтвердила Прасковья Кузьминишна. — Мне бы сейчас только работать и работать. А меня в сорок лет на пенсию.
«Неужели ей всего сорок? — подумал Геннадий. — Я бы ей меньше шестидесяти не дал. Видно, она очень серьезно больна. Лицо изможденное, глаза страдальческие... Маме сорок два, но их не сравнишь».
В общем, Прасковья Кузьминишна понравилась Геннадию. Он решил, что в ней нет ничего угрожающего его планам. И голос у нее приятный, тихий. «Говорят, что страшнее всего крикливые и сварливые женщины. Но, кажется, мне повезло».
— Если разрешите, я сегодня перееду.
— Ну конечно, зачем же откладывать.
«Мне тут будет хорошо», — подумал Геннадий, отправляясь за вещами. И он не ошибся. Ему было очень хорошо в тихом домике Прасковьи Кузьминишны. Сама она была услужлива без навязчивости и безукоризненно вежлива. Верно, со стороны могло показаться, что от вежливости этой веет холодком и какой-то отчужденностью. Но, видно, замкнутый и не по годам суровый лейтенант и не располагал к иным, более теплым и дружеским отношениям. А что касается хозяйской дочери Вари (как видите, мрачные предсказания Антонины Мироновны начинают сбываться), то для семнадцатилетней девушки этот новый жилец словно не существовал. Нельзя сказать, чтобы она избегала Геннадия или умышленно не замечала его. Наоборот. Общительная девушка иногда первая заговаривала с Геннадием, а на его несколько церемонные поклоны при встречах неизменно отвечала приветливой, но явно не ему одному предназначенной улыбкой — такие милые, очаровательные улыбки чистая, непосредственная юность обычно расточает всем и всему на свете. И все же, повторяем, молодой человек в то время не существовал для девушки, потому что жизнь Вари никакой стороной, никакой гранью своей не соприкасалась пока с жизнью Геннадия Громова.
«Она относится ко мне как к неодушевленному предмету». Это не очень понравилось Геннадию. Самолюбие его было задето. Как это так — она его не замечает? Его невозможно не замечать. Несколько утешала мысль, что девушка ему тоже совершенно безразлична. Раз это не «та», о ней и думать не стоит. «Та» не может быть таким заурядным существом.
Впрочем, Геннадий весьма и весьма туманно представлял себе, какой должна быть «та» — он не успел еще составить себе идеал женщины, которую в свое время назовет женой. Вот именно — в свое время. Зачем сейчас беспокоиться? Придет время, и тогда Геннадий решит, что ему нужно.
А пока одно ясно: его ни чуточки не интересует эта веснушчатая ситцевая девчонка. «Ни по-хорошему не интересует, ни по-плохому. Пусть себе живет и дышит. Мне-то какое дело?»
Однажды он увидел Варю не в ситце, а в крепдешиновом белом платье. «Что за маскарад? — с усмешкой подумал Геннадий. — У нас в доме появились вечерние туалеты». Геннадий не без любопытства посмотрел на девушку и тут уж по-настоящему удивился: он увидел пунцовые сочные губы (раньше он не видел у Вари таких губ) и нежные щеки. «И представьте себе, ни единой веснушки на них. Ни одной. А вчера их было не счесть. Чудеса, и только!».
Вчера он видел в Варе только невзрачную девчонку, смотреть не на что было. А сейчас стоит перед ним — красавица. «Ну, положим, не красавица, до красавицы ей далеко, — по привычке осадил себя Геннадий. — Скажем лучше — хорошенькая, милая девушка. Очень, очень милая».
Конечно, ничего этого он Варе не скажет. Она еще вообразит что-нибудь.
— Чего это вы нарядились так? Разве сегодня праздник? — спросил Геннадий с напускным безразличием.
Варя пожала плечами.
— А вам не все равно?
— Ну, ну, не будем ссориться, — просто и искренне предложил Геннадий.
— Хорошо, не будем, — согласилась Варя. — Мне и самой не интересно ссориться в такой день.
— Какой же сегодня день? Особый?
— Да, особый. У нас выпускной вечер в школе. Пойдемте? Я вас приглашаю.
Ему очень хотелось сказать: «Пошли. Я с удовольствием». Но...
— К сожалению, я сегодня занят.
— Жаль. Но, к сожалению, завтра выпускного вечера уже не будет, — в тон ему ответила Варя.
— Я, конечно, понимаю, но я обещал, мне неудобно подводить полковника, — уныло и невнятно пробормотал он, так как не умел и не любил врать. Вечер у него был совершенно свободен.
Варя рассмеялась.
— Что тут веселого? — обиделся Геннадий.
— Да, пожалуй, веселого тут ничего нет. Скорее даже грустно.
— И грустного ничего не вижу.
— А я вижу. Вижу, что вы добрый и мягкий парень, а изображаете из себя этакого железного, несгибаемого человека. Сначала я по простоте своей думала, что вы потому такой суровый и несгибаемый, что носите панцирь, как древние воины. А потом присмотрелась и поняла: да это же не панцирь, а корсет. У нас такой от покойной бабушки остался.
— Ну, ну, потише, не забывайтесь. Вы не с мальчишками вашими разговариваете.
— При чем тут наши мальчишки. Они очень славные, простые, не такие... — она помолчала секунду и закончила вполне миролюбиво: — А ссориться в такой день все равно не буду. До свидания.