Страница 30 из 77
— Давно увлекаетесь городками? — спросил Григорий Иванович.
— С детства, — ответил лейтенант.
— Ну, значит, не так давно, — вежливо улыбаясь, сказал старшина. — Разрешите спросить, товарищ лейтенант, вы к нам служить или...
— Я в командировке.
Это несколько смягчило горечь поражения. Одно дело — иметь такого противника под боком, у себя в полку, в таком случае лучше уж совсем отказаться от городков — нельзя же играть без шансов на победу. А раз командировочный — это другое дело, птица залетная. Завтра улетит, и следов не останется.
Только ошибся в этом Григорий Иванович, лейтенант оставил в его жизни, сам того не ведая и не зная, глубокий след. И вовсе не своим умением играть в городки.
В понедельник, придя на лекцию в Дом офицеров, Григорий Иванович увидел на трибуне своего счастливого соперника. У лейтенанта было такое же простоватое мальчишеское лицо, как и вчера, и чем-то уже не такое. «Очки напялил, — догадался Григорий Иванович. — А зачем они ему? Глаз у него зоркий, меткий, сам вчера убедился. Ну, это он для солидности, для ученого вида. Одним словом — мальчишество».
Конечно, не будь вчерашнего проигрыша, старшина по-иному отнесся бы к лейтенанту. «Это, понятно, не очень справедливо, только где, скажите, записано, что обязательно надо любить тех, кому проигрываешь? Нигде. Другое дело — уважение. Но это особая статья. Уважение надо заслужить».
За долгие годы военной службы уважительное отношение к старшим по должности и званию стало для Григория Ивановича незыблемым правилом. Только оно не было слепым, это уважение, оно основывалось на глубоком убеждении Григория Ивановича в том, что в нашей армии старший лишь потому является старшим, что знает свое дело лучше и больше младшего. Многократно доказывалось жизнью, что лейтенант знает дело лучше, чем сержант, капитан лучше, чем лейтенант, майор лучше, чем капитан, и так далее. Бывают, верно, исключения. Григорию Ивановичу приходилось наблюдать, как случай возносил недостойного на большую высоту. Но что из этого? Исключения останутся исключениями, потому что офицерские погоны по наследству или еще как-нибудь в этом роде все равно у нас не дают, а если уж кому и дадут не по заслугам должность либо звание, то козырять ему, конечно, будут — такова воинская вежливость. «Но уважать... право на уважение к себе человек должен доказать. И этот лейтенант в профессорских очках тоже пусть докажет. Пусть докажет, голубчик. Атомная наука — это ему не городки. Тут одной меткости маловато». Ну что ж, похоже, что лейтенант принял этот невысказанный вызов старшины и... доказал. Всего несколько минут прошло, а Григорий Иванович уже проникся к нему уважением. «Вот этот знает!» Еще через несколько минут чувство уважения стало даже излишне восторженным: «Ну и голова у лейтенанта. Юноша ведь еще, когда же он всю эту атомную премудрость успел постичь?» А еще через несколько минут Григорий Иванович убедился вдруг, что ничегошеньки, ну ровным счетом ничего не понимает в лекции лейтенанта. Странно. Вначале все казалось ясным. Но чем дальше... Словно неожиданно не по-русски, на незнакомом языке заговорил человек. Старшина почувствовал, как его начала одолевать тяжелая, мутная скука. «Этак заморит он всех». Григорий Иванович оглядел присутствующих. Нет, они все понимают, они слушают лейтенанта с увлечением, что-то записывают, а майор Фирсов даже чему-то улыбается. «Неужели ему так нравится эта тарабарщина? А почему тарабарщина? Люди ведь понимают. Это я... Я один ничего не понимаю».
Приятного в таком открытии мало. И гордость есть у человека, и самолюбие.
Григорий Иванович попытался успокоить себя: «Так они же офицеры, в училищах обучались, в академиях, им и карты в руки. А я только старшина. С четырехклассным образованием». Но это не очень-то его успокоило, и главное — ненадолго. Все равно осталась какая-то тяжесть на сердце.
Вечером Григорий Иванович пошел в библиотеку. Екатерина Онисимовна, библиотекарша, зная вкусы старшины, спросила:
— Может, «Угрюм-реку» Вячеслава Шишкова возьмете, интересный роман. Записать?
— Нет, Екатерина Онисимовна. Мне другое нынче нужно. Что-нибудь по атомам у вас найдется?
— А что именно, Григорий Иванович?
— Мне бы попроще, пояснее.
— Понимаю, понимаю, но, к сожалению, вся такая литература на руках. Хотя... простите, Григорий Иванович, забыла. Вернули вчера одну такую книгу. Вот она: Р. Е. Пайерлс «Законы природы». Я сама не читала, но, говорят, хорошая книга. Она почему-то пользуется особым спросом у солдат вашей роты.
Григорию Ивановичу показалось, что он ослышался.
— У кого, говорите, она пользуется большим спросом?
— У солдат вашей роты, Григорий Иванович. Честное слово, мне иной раз кажется, что у вас не подразделение, а клуб любознательных ребят.
В другое время такая похвала обрадовала бы Григория Ивановича. Он всегда очень ревниво относился к славе своей роты. Но сегодня похвала эта задела его, больно задела. Она даже физически была ощутима, эта боль. Как будто острую иглу вонзили в сердце.
— Может, скажете, Екатерина Онисимовна, конкретно, кто брал?
Библиотекарша не без удивления посмотрела на Григория Ивановича: «Как-то странно изменился у него голос. Почему он так взволновался? Может, обиделся на меня? Но за что?!»
— Простите, Григорий Иванович, но всех не помню, — осторожно сказала библиотекарша. — У нас выдача, сами знаете, какая. А эту книгу многие брали, человек двадцать. Артемов брал, этот из вашей роты, я знаю, а потом Сафонов, Иванов Леонид, Иванов Петр, Катанчик, Егоров, Агаджанян. Да вот Мальцев, с усиками такими лихими. Но этот, кажется, не ваш. По-моему...
— Понятно, — прервал ее старшина. — Запишите книгу на меня.
«А что ему понятно? — подумала библиотекарша, склоняясь над читательской карточкой старшины. — Может, случилось что у него?»
Весь день после лекции тяготила Григория Ивановича неясная тревога. И вот вдруг все определилось, все стало ясно. Пришло не опровержимое ничем понимание: армия, родная армия, которой он отдал лучшие свои годы, стала другой, она неизмеримо выросла и ушла далеко, далеко вперед. А он, старшина сверхсрочной службы Григорий Иванович Петров, отстал. Безнадежно отстал.
Вот какую жестокую истину открыл и понял у библиотечной стойки Григорий Иванович. И не только понял, но и увидел... Дорогу увидел Григорий Иванович и воинскую колонну на этой дороге, и себя в колонне. Сначала он шагал в первых рядах, затем — в средних, затем — в последней шеренге, рядом с малорослым замыкающим. Но вот какая-то сила оторвала его от колонны. В первое мгновение дистанция была небольшой, в несколько шагов, ее легко можно было преодолеть. Но она не показалась Григорию Ивановичу страшной и не вызывала тревоги. Тревога возникла только тогда, когда он увидел, что идущие в колонне все ускоряют и ускоряют шаг, что она уходит все дальше и дальше, а он... будто кто-то в насмешку скомандовал ему: «На месте шагом марш!» Есть такая строевая команда. Но к чему она сейчас? Колонна уходит, а ты все топчешься на месте, Похоже на дурной сон. Но это не сон. Честное слово, с ума можно сойти от этого. И вот она уже ушла, скрылась в недосягаемой дали колонна, в которой ты еще недавно шагал в ногу с товарищами, с друзьями. Ты один остался на пройденной дороге. Всеми пройденной и уже никому не нужной дороге, разве только для воспоминаний в календарные дни и для старческих рассказов малым внучатам.
Отстал!
А кто в этом виноват? Те, которые ушли вперед? Нет. Григорий Иванович знает — он сам виноват. Но от этого ему не легче. Правда, как ни казни себя, упущенного уже не наверстаешь. И все-таки больно. Ведь была же возможность учиться. И до войны была, но тогда думалось: еще успеется. А после войны, когда перед ним, кавалером ордена Славы, открылись двери военных училищ, захотелось хотя бы год пожить без треволнений в кругу семьи. Имел он на это право? Как будто имел. Ну, а затем скоропостижно скончалась жена, боязно и жалко было оставлять сыночка на чужих людей. А потом. Потом подошел предельный возраст, и двери учебных заведений закрылись передним навсегда. Конечно, это печально — предельный возраст. Но он не имел права смиряться, а он смирился, не понимая тогда, что тем самым ставит крест на всей своей жизни. И вот только сейчас он это понял и увидел. Ему стало страшно. Врут, что солдату смерть не страшна. Страшна. Но выйти из строя, отстать от своих — это...