Автограф

— Яблоки? — переспросил Саша.

— Яблоко. Одно.

Ксения громко засмеялась.

— Это мне.

— Где поселитесь? — спросил Саша. — После края света? Или так и останетесь у бога?

— У Лобова жить будем.

— Как у Лобова? — поразилась Ксения. — Любая свадьба — маленькое забавное несчастье…

— В его однокомнатной квартире и без всякого несчастья, а с готовой подпиской на газеты и журналы.

— Он где будет жить? — не понимала Ксения.

— У бога. Нас сие не касается. Лобова касается. Его забота.

— Ты с ним уже договорился, что ли?

— Я решил, а не договорился. Я решительный гугенот. О квартире информировал его — позаботился о человеке по-человечески. Вполне.

Ксения весело покачала головой. Саша разлил по бокалам шампанское. Пустил магнитофон на полную мощность. Всё сотрясалось.

В дверях застыл шофер, который привез лотки с пирожными и булочками:

— Во! Динамят.

Артем сидит у себя за столом в рабочей комнате. В старом, растянутом на локтях свитере, в обвисших вельветовых брюках.

Чего он добивается?

Старик Гран прав — строгий порядок в самом себе создает свободу себя же самого. Первостепенная частность. В атмосфере порядка, только так, набирается смелости мысль. И порядок требует постоянного действенного присутствия. Замечательная у старика Грана тетрадь — в ней раскованность, полетность, свобода, чистота движения, благородство и еще многое другое. Неукоснительная, строгая, определенная с самого начала жизнь. Философия бесстрашия. Старик Гран всегда знал, чем он занимается, чего хочет. Создавал многолетние вина, как поэмы и романы. Не метался, не спешил. Не оппонировал, не рассогласовывался. Работал. Факты и логика, а не симпатия к себе. Работал последовательно, шаг за шагом. Законами морали были для него общие законы.

У Грана Афанасьевича записано: «При единении растет и малое, а при раздоре распадается и величайшее» и что «Всякому разумному человеку нужно несколько часов в день на размышления». Он работал, исполненный фанатичной любви и надежды. «Это и есть мои религиозные переживания, — пишет он. — Превозмогающая меня сила. Акт веры».

И сейчас некоторые начатые им вина в рейсе, в пути. Заложены на многолетнюю выдержку, чтобы достичь вершин. На этих винах будут учиться молодые виноделы. Какая из книг Артема способна к многолетней выдержке? Не говоря уже о том, конечно, чтобы достичь каких-нибудь вершин… Как хорошо сказано у Нифонтова о детстве вина: пока вино не снято с дрожжей — это его детство, а после первой переливки вино становится вином, на него заводится паспорт.

В квартире тихо.

Артем видел, как за окном молча шевелились ветви деревьев, вздрагивали листья, как беззвучно проехала огромная грузовая машина, как пробежали по улице мальчишки с открытыми ртами: мальчишки кричали, но глубокая тишина все плотнее обволакивала Артема.

Незадолго до болезни, пролистывая современного французского автора — был куплен при последнем посещении книжной Лавки, — прочитал фразу: было так тихо, как в электрической лампочке. Тишина, в которую уходят силы, желания, надежды. Вот уж полная изоляция. Откачанная.

Робкий свист. Привычный, еле слышный. Неровный, сиротский. Артем с удовольствием отметил для себя. Свистел в тишине чайник.

— Мама, сними, кипит, — негромко, осторожно сказала Геля из своей комнаты.

Теперь Артем уже откровенно наслаждался требовательным звуком, вырывавшимся вместе с паром. Это выталкивало из откачанной тишины электрической лампочки.

Появились еще звуки — на цыпочках прошла мимо двери кабинета Тамара, сняла с огня чайник, неловко опустила на подставку — горячо! — открыла банку чаю, уронила на стол ложку — это у нее всегда! — попыталась поймать, накрыть ладонью. Удалось.

Артем с интересом и волнением вслушивался в собственный дом. Захотелось свободно покачаться в кресле хотя и не приспособленном для качания, вытянуться, расслабиться. Тронуть стопку чистой бумаги, которую ему нерешительно положила на стол Тамара. «Присвоена квалификация литературного работника». Так написано в его дипломе. Совсем недавно он ему попался на глаза.

Пробились новые звуки — медленные слова из комнаты Гели. У нее гости с завода, ее новые друзья из театральной студии. Казалось, пробуют танцевальные движения, потому что слышен счет и легкое топтание у танцевальных перил: «И раз, и два, и сюда теперь широким, круговым движением». — «Не согласен. Все равно не согласен», — погрохатывает голос Рюрика. «Согласишься. Не спеши», — это Геля. И Рюрик замолкает. Очевидно, Геля делает ему еще знак, чтобы он соблюдал тишину.

В доме должна быть тишина, всепоглощающая, всеобъемлющая. Каждодневная. Обязательная. И повинен в этом Артем. Он один. Постыдно здоровый.

Выйти бы, как раньше, из кабинета на кухню и увидеть чашки со свежим чаем, вазочку с вареньем — айва с лимоном и фисташками. Варенье — подарок Наташи Астаховой. Выйти бы после удачно законченной главы в рукописи — удовлетворенным, счастливым и по-хорошему опустошенным, свободным от самого себя. Как это бывало, кажется, совсем недавно. Всегда в минуты окончания работы хотелось немедленного действия — встреч, общения в особенности.

Писал он тогда легко и естественно, не чувствуя ни горечи, ни разочарования, ни малейшей фальши. Доверяя первым же прикосновениям со своим сознанием. Ощущая, может быть, только сложности словесных ситуаций.

Все настоящее пришло потом, незадолго до болезни, — он решил перестать мельчить, торопиться и, как он понял, беспричинно радоваться. Решил перестать постоянно снимать копии с самого себя, быть системой, порождающей механическую прозу. То, что он попытался наконец сделать в романе «Метрика».

Но рукопись романа убрана. И для Артема пока недействительна, потому что в ней не все, что он хотел сказать о себе и о своем поколении. Не все до конца. Вернее, не все от начала. К началу надо возвращаться. Сказать все надо заново. Только бы успеть. Он теперь знает цену времени. Рубикон… И что, Рубикон до сих пор течет где-то на Апеннинах? Можно переходить?

Йорданов из глубины стола достал номера журнала «Молодой колхозник». Положил перед собой и рассматривал — нехитрые, но такие ценные теперь произведения и автографы друзей, умерших уже и живых еще. Своих «чугунников». Во что верили, к чему стремились, через что в жизни прошли.

Попытался припомнить, кто из пушкинского лицейского выпуска остался в живых последним? Князь Горчаков? Страшно остаться последним!.. Вот это и будет самым последним одиночеством. Для кого-то.

В Литинституте семинар по Пушкину вел Сергей Михайлович Бонди. Как замечательно вел. Слушать Бонди было наслаждением. Он вас погружал в творческую лабораторию Пушкина, дарил вам тайны его рукописей. Убеждал Пушкиным, как надо работать, воспитывать себя постигать жизнь. Все Артем потом забыл. Все.

Непривычный далекий звонок из коридора.

Тамара берет трубку. Артем слышит, как Тамара отклоняет чью-то просьбу позвать Артема Николаевича. Надо бы самому подойти и взять трубку. Все-таки приятно, когда звонит телефон. В кабинете отключили — так захотел Артем, когда вернулся из клиники.

Звонок в дверь. Слышен голос. Лощин. Артем узнает его без труда и без всякого интереса. С Лощиным говорит Тамара. Лощин выполнял ее очередную просьбу и делал короткий отчет. Рюрик должен сейчас что-нибудь сотворить, иначе это будет не Рюрик. Недавно он и Лощин столкнулись нос к носу в коридоре. Зрелище доставило Артему истинное удовольствие. «Амикошон вы», — сказал Лощин. «Чаво-о!» — возмутился Рюрик в своей обычной манере. «Почитайте Мопассана, тогда поймете». — «А ну-ка, Умсик, выдвигайся отсюдова! — и Рюрик грудью выдвинул Лощина из квартиры. Потом крикнул: — Мы тебе и нашего Пушкина не отдадим!»

Сегодня Лощин в квартиру не зашел. Отчитался перед Тамарой, и дверь за ним захлопнулась. Не рискнул, очевидно.

Потянулись пить чай, шепотом предупреждая друг друга — не шуметь, не беспокоить Артема Николаевича. Так хочется, чтобы кто-нибудь побеспокоил наконец. Рюрик поорал бы, не отдавал Пушкина.