Мальчишник

На портрете хозяйка дома № 53 на Арбате, в котором Пушкин снимал свою первую семейную квартиру, в Пречистенской части, второго квартала, в приходе Троицы.

Я отпускаю портрет, и он занимает свое место на стене.

— Это и есть Екатерина Николаевна Лопухина-Хитрово. Моя прабабка. — Рядом со мной стоит Елена Дмитриевна, небольшая, худенькая, в прямом, лишенном какой бы то ни было отделки платье. Воротничок сделался велик, и он заколот булавочкой. Елена Дмитриевна очень плохо видит. Как говорят врачи-окулисты, «счет пальцев у лица». Ее оперировали, но, к сожалению, зрение не восстановилось в необходимой степени: возможно, нужна еще одна операция, еще одна попытка. Вот почему портрет прабабушки висит на длинной леске, чтобы его можно было почти вплотную подносить к глазам.

Елена Дмитриевна Гутор, урожденная Кологривова. Ей уже много за восемьдесят. Скоро — круглая дата. Живет в Москве, недалеко от парка Сокольники. Мы у нее в гостях. Прежде чем встретиться, переговаривались по телефону — беседовали о портрете прабабушки, о доме на Арбате. У Елены Дмитриевны голос, в котором совершенно не присутствует возраст или болезнь.

Мы попросили Елену Дмитриевну рассказать о себе, о своей жизни. Почему? Потому что считали и считаем, что через ее семью прошла история самой передовой части России, а значит, и всех нас с вами.

— Мой муж, Анатолий Евгеньевич Гутор, был из семьи кадровых военных и сам был кадровым военным. Имел много старых русских боевых орденов, — так начала рассказ о себе, о своей жизни Елена Дмитриевна, начала со своего мужа. — Он сразу перешел на сторону революции. Носил два ромба, потом — три. Был награжден орденами Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды. Его братья — один из них командовал Юго-Западным фронтом после генерала Брусилова — тоже в числе первых перешли на сторону революции, тоже носили ромбы, руководили военными действиями Красной Армии, помогали возрождать военные академии. Большую роль в судьбе братьев Гутор, в том числе и моего мужа, сыграл Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Он первым рекомендовал непосредственно Ленину, как крупных военных специалистов. Владимир Ильич сказал: позовите их в Красную Армию. Я тоже была знакома с Бонч-Бруевичем.

Мы внимательно слушали Елену Дмитриевну.

— Документы братьев Гутор, их послужные списки о боях и ранениях, старые русские ордена с мечами и бантами, в том числе и Белого Орла, — в Историческом музее. Эмиграция заочно приговорила братьев Гутор к смертной казни.

Елена Дмитриевна теперь присела на венский стул к овальному столику, ножки которого внизу были связаны веревочкой. Пригласила сесть и нас.

— Свадьба моя была в год начала империалистической войны. Такое вот везение… В пятнадцатом году родился сын. Кирилл. Умер недавно. Он был полковником. — Елена Дмитриевна придавила пальцами воротничок платья у самого горла. Отпустила, успокоилась. — Кирилл окончил военно-инженерное училище. Война застала его в Ленинграде. Ему было поручено в блокаду вывезти по льду Ладожского озера важные документы, что он и сделал. В последние годы работал начальником одного из номерных управлений. Как и его отец — имел боевые награды. Ну, а что касается меня, то сразу, с 1918 года, началась моя работа в РККА — в полевом штабе Реввоенсовета, была и секретарем начальника артиллерии РККА. — Елена Дмитриевна задумалась: пришли воспоминания. — Несмолкаемый ни днем ни ночью треск телеграфных аппаратов. Молодыми были, но все равно валились с ног от усталости. Связывали венские стулья и ложились на них, чтобы хотя бы немного передохнуть. По работе я общалась со многими государственными и партийными деятелями, которые бывали в штабе Реввоенсовета.

Зазвонил телефон. Я снял трубку и протянул Елене Дмитриевне. Звонила ее приятельница, историк Валерия Владимировна Алпатова, которая помогает Елене Дмитриевне, особенно при чтении писем и газет. Закончив разговор по телефону, Елена Дмитриевна продолжала:

— Многие из моих предков слыли непокорными. В стародавние времена их даже четвертовали. — Елена Дмитриевна засмеялась, чтобы эта фраза не прозвучала излишне торжественно, многозначительно. Никакого желания, даже тени желания привлечь к себе внимание.

— Теперь меня уже вовсе не удивляет, что вы работали в Реввоенсовете, — сказал я. — Выступали против царя как непокорная.

— Слишком громко в отношении меня. Знаете, пока у меня были глаза, очень любила живопись. После гимназии я окончила музыкальное училище и литературные курсы при университете. Хорошо пела, танцевала. Еще в гимназии учитель танцев, итальянец, уговаривал поступить в театр.

— Сбежать из гимназии? — улыбнулся я. — Сбежать, как в лучших традициях… с гусаром или вот с учителем танцев.

Елена Дмитриевна легко и прекрасно засмеялась.

Я давно понял, что она любит и ценит юмор и что подобная форма общения для нее радостна. Елена Дмитриевна удивительно молода. Что это? Дисциплина? Воспитание? Характер? Нам кажется — все вместе.

— Я пела красноармейцам в Хамовнических казармах. В Москве. Кажется, эти казармы до сих пор существуют. Выступала и в Саратове, помню. Пела под духовой оркестр старинные русские романсы и современные песни.

— Звучало красиво?

— Да. Очень. Пела много по радио, это уже позже. Меня записали на пластинки. Где-то лежат. Совсем недавно видела. Я еще делала искусственные цветы из лоскутков и перьев.

Елена Дмитриевна задумалась:

— Незабываемое время молодости, новизны… Я должна была ехать через всю страну, тоже с песнями, на агитпоезде, но заболел сын, и нельзя было его маленького оставить.

Живет Елена Дмитриевна скромно. Я бы добавил — чрезвычайно скромно. Овальный стол, за которым мы сидели и ножки которого связаны веревочкой, чтобы окончательно не развалился, простая никелированная кровать, туалетный столик с надколотым зеркалом, настольная лампа, телефон, будильник с покосившимся железным куполом-колокольчиком, отрывной календарь и вот неприхотливые венские стулья.

На столе лежит небольшая, на десяти страницах машинного текста, рукопись; приготовлена для нас — родословная роспись Кологривовых. Начинается роспись словами: «Культурная жизнь Москвы обогатится открытием нового музея Пушкина на Арбате. Владетелями дома были Никанор Никанорович Хитрово и его жена Екатерина Николаевна, урожденная Лопухина. Скончалась в 1858 году. Необходимо отметить, что в Москве в настоящее время живет правнучка владельцев арбатского дома Елена Дмитриевна Гутор, урожденная Кологривова».

Лежала на столе возле телефона и обычная школьная тетрадь. На обложке тетради плакатными буквами была надпись — «АДРЕСА»: записная книжка Елены Дмитриевны. Плакатные буквы Елена Дмитриевна разбирает с помощью лупы. И я ей уже писал такими плакатными буквами письма.

— Вижу все расплывчато. Закипающий чайник, как говорится, ловлю слухом. Больше всего боюсь пропустить, когда начинает закипать молоко. Не смотреть же мне на него в лупу! — Улыбнулась, и в улыбке ни малейшей жалобы на случившееся в последние годы, после смерти сына, самое главное для нее несчастье — одиночество.

Ничего не может быть безжалостнее этого людского несчастья, обладающего несмолкающими напоминаниями и воспоминаниями.

В углу комнаты на двух, сдвинутых вместе низеньких, обветшалых креслах — свертки. Сложены один на другой, горкой.

— Приготовила для музеев. Все, что у меня еще осталось исторического.

Исторические ценности были просто завернуты в газеты, и в этой простоте — величие простоты Елены Дмитриевны, ее жизненная позиция.

— Елена Дмитриевна, расскажите историю портрета прабабушки. Портрет передавался по наследству? К вам он как попал?

— У прабабушки были дочери. Одну из них звали Дарья. Она вышла замуж за Николая Степановича Кологривова. Это мои дед и бабушка. Другая дочь — Софья. Она была хорошей пианисткой. Вышла замуж за Дмитрия Долгорукова. Родилась дочь Катя, двоюродная сестра моего отца. Я ее звала тетей Катей. У тети Кати, у последней, и хранился портрет. Тетя Катя жила в Москве и была хранительницей всего московского нашей семьи, или, правильнее сказать, рода. Наших родословных реликвий. Портрет быстро стал реликвией, потому что был связан с Пушкиным. Тетя Катя умерла в 1920 году. Мы ее похоронили на кладбище Донского монастыря. Портрет перешел ко мне.