Мальчишник

— Да. Уже в наши годы во дворец приезжал правнук Михаила Семеновича Воронцова. Вам подробнее расскажет Аза Павловна. Она лично водила его по дворцу.

И через несколько минут, в тех же шуваловских покоях, я слушаю рассказ заместителя директора музея по научной части Азы Павловны Пальчиковой.

Вот что я узнал: правнук был в нашей стране по индивидуальному туризму. Приехал, конечно, в Алупку, во дворец. Аза Павловна провела его по музею. Был приятно удивлен, что так много посетителей, экскурсий; что такой большой интерес к истории дворца, к его архитектуре. Сам правнук — историк. Занимается историей России допетровского времени. Живет в США, кажется, в Филадельфии. Вот бы у него и спросить о сердоликовом перстне Елизаветы Ксаверьевны. Не спросили.

Я прощаюсь с Азой Павловной, с Анной Абрамовной и теперь точно знаю, что мне надо сделать, как окончательно распорядиться сердоликами: при въезде во внутренний двор алупкинского замка стоят рыцарские башни-ворота. Перед ними, у кромки парка, быстро и шумно течет поток, устремляется вниз, к морю. Он вытекает из диабазовых камней, на одном из которых вырублена дата 1839, — два года, как погиб Пушкин, и два года, как его письма хранила, не уничтожала Елизавета Воронцова. И я, когда мы покинули дворец и проходили мимо потока, достал из кармана наши сердолики и бросил в этот стремительно несущийся к морю ручей: пусть сердолики вернутся в Сердоликовую бухту, к «Иссыпанной короне».

Симха, сын честного господина Иосифа старца, да будет благословенна его память, как сказал, может быть, гахам Сима Бобович. Так было написано на караимском перстне Пушкина и, может быть, Воронцовой. И да будет благословенна память Пушкина и Воронцовой, их самих. А заповедное пусть останется в заповедной бухте.

В гладильной комнате, в доме на «Литфондовской горе», в Ялте, человек что-то гладит через маленький белый лист бумаги. Пришли женщины — им нужен утюг. С любопытством взирают на странного человека: что он гладит под листком белой бумаги? Этот странный человек — я. Что глажу? Розу «графиня Элизабет Воронцофф». Таким способом я розу быстро засушиваю, чтобы увезти в Москву, на память. Желтую с розовой каймой. Вика попросила. Но розу я все-таки спалил: не хватило осторожности. Вика расстроилась. Я утешил Вику — это заставит нас вернуться во дворец, в ближайшую весну. Сейчас мы уже уезжали из Ялты, из Крыма.

А вот что мы прочитали в предотъездный день в газете «Советский Крым»: «Представьте себе огромный букет из ста оранжевых роз. Эта композиция — названа она «Александр Сергеевич Пушкин» — открывает выставку цветов в Мелласе, посвященную дню рождения великого поэта».

ПОДДУЖНЫЕ КОЛОКОЛЬЦЫ

В экспозиции музея Пушкина в Москве на Кропоткинской улице их было пока одиннадцать — поддужные колокольцы. Закрыты прозрачным пластиковым футляром. В футляре сверху — круглые отверстия, и лежит рядом палочка: ею можно звонить.

Прежде поддужные колокольцы — громышки, гормотунчики, кулички-песочники — висели на расписных, согнутых крутым лучиком ветловых дугах почтовых и ямских троек, кибиток, поспешных дилижансов.

Поэтесса XIX века Поликсена Соловьева, дочь знаменитого историка, академика Сергея Михайловича Соловьева, написала о поддужных колокольцах:

На музейных колокольцах-экспонатах выбиты даты — 1802, 1804, 1805, 1807, 1810, 1813, 1814, 1815, 1817, 1821, 1833. Обозначены имена и фамилии мастеров — Илия Трифанов, мастер Иван Кислов в Касимове, мастер Михаил Макарович Трошин в селе Пурих; сей колокол лил в Туле Ф. Ченцов или без имени и фамилии, просто — «Дар Валдая».

И все эти колокольцы — дар солдата Степана Ивановича Николенко. Село Парфеньево, Костромской области.

Начал войну сержант Николенко у западных границ в июне 41-го. И, говоря словами Пушкина, — покатилась телега жизни, а время погнало лошадей. Пожелтела от окопов ушанка, набрала, накопила неизгладимых складок и рубцов шинель, напитались дорогами войны сапоги; заветрились, затвердели скулы.

«Случалось, что я непременно (на 100 %) должен был погибнуть. Таких случаев наберется с десяток».

Когда преодолевали Сиваш — едва не погиб от плавучей мины. Спасло письмо матери: «Сержант! — позвали с берега. — Тебе письмо от матери!» И Степан Иванович сошел с плотика, к которому через несколько секунд подплыла немецкая мина.

— Немцы эти мины сбрасывали в Сиваш сотнями, — скажет он мне.

Вступив уже на крымскую землю, едва не погиб в Джанкое при налете вражеской авиации. Мог погибнуть и в Севастополе, в городе, где на дно корабельных бухт каждый год медленно опускаются живые венки памяти: так чтут павших в боях моряков-черноморцев.

Детство Степана Ивановича Николенко прошло в Ростове: «Мне удается по одной-две открытки приобретать с видами Ростова еще довоенных лет. Сижу часами над ними и возвращаюсь на полвека назад, в свое детство. Забываю истопить печь, в доме холод, а я бегу босой по горячим булыжникам ростовских улиц, бегу на Пустышку, там всегда много пацанов — моих друзей. Играю с ними в чилику. Наш главный вождь индейцев Юшка (Ефим) кричит: «Ребята-а-а… айда на Дон купаться!» Позже сержант Николенко с боями будет форсировать Дон.

В солдатском вещевом мешке Николенко вместе с патронами и сухарями лежал томик стихов Пушкина. Подобрал летом 42-го в разрушенной, разбитой библиотеке в городе Богучаре. Читал сам и с фронтовыми друзьями при светильниках из приплюснутых под фитиль снарядных гильз, когда на страницы с потолка сотрясаемой взрывами землянки сыпалась земля: гитлеровцы прорывали оборону Южного фронта. Читал где-нибудь в кошаре на коротком отдыхе, когда можно было привалиться спиной к мирной стене кошары и замереть с дымком самокрутки: «Слушай, сержант, почитай трохи про Мазепу та Кочубея».

И наполняется пушкинскими стихами душа: «Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут», вроде здесь же, рядом, он присел и сидит, тоже привалился спиной к кошаре. «Тиха украинская ночь…»

Томик стихов поэта совершил путь по фронтам. Водила его и возила солдатская судьба.

Погиб томик Пушкина в предместье Варшавы.

— На машину спикировал «мессер», обстрелял. Мы успели выпрыгнуть, а все наше добро, что было в вещмешках, сгорело вместе с машиной.

Когда Степан Иванович вернулся с войны — решил подарить людям голоса пушкинских лет жизни. Начал собирать колокольцы, отлитые народными мастерами в разные годы жизни Пушкина.

Недавно мы с Викой познакомились с правнуком мастера Ивана Кислова из Касимова, капитаном первого ранга Михаилом Ивановичем Кисловым. Живет в Москве, в обычном доме, но не в обычной квартире — свою комнату превратил в каюту корабля. И это именно он, последний капитан, который вел в последний путь знаменитый корабль «Нетте».

Наведываясь в музей на Кропоткинскую в десятый зал к колокольцам сержанта Николенко, я беру палочку и ударяю по ним — отправляю в путь гормотунчиков, куличков-песочников; отправляю телегу жизни Александра Сергеевича. Русские дороги — главная, почтовая, уездная, сельская, полевая, часто шириной в три сажени. По вычислениям биографов Пушкин наездил 34 тысячи верст. Катила его телега жизни, а время гнало лошадей.

Посетители десятого зала музея звонят в колокольцы. Очень любят звонить ребята, дотягиваются до них даже самые маленькие, замерев, слушают. Звон колокольцев такой же долгий, уходящий куда-то за край земли, как и сама русская дорога.

В народе говорят, что колокольцы произошли от полевых цветов, тоже колокольцев, желтых, как медь, куличков да песочников, и белых, как серебро, орликов да березок. В квартире на Мойке на письменном столе у Пушкина стоял бронзовый колокольчик в виде чашечки цветка.