Мальчишник

Знал бы я об этом в детстве, расспросил бы стариков — а такие тогда еще были, чьи родители служили у Вяземских, — и я наверняка бы с их помощью отыскал комнату, где жил Пушкин, а потом сохранялись его вещи. Может быть, я в ней жил? Или в комнате, в которой останавливался Жуковский? Или в комнате, в которой останавливался Гоголь? Кюхельбекер? Денис Давыдов? Карамзин писал историю государства Российского на втором этаже. Угловая комната, окна в сторону реки Десны и с видом в сад. Стены были выкрашены белой краской. Стол простой, сосновый. Когда его не хватило для работы, Карамзин приказал поставить еще козлы, и тоже с сосновыми досками.

— Ты на каком этаже жил?

— И на первом — в комнате при входе в дом, первой справа. Где-то здесь прежде размещалась библиотека. И на втором. Окна с широкими подоконниками, с видом на парк. Запомнились густые ряды деревьев. Пруд с плотиной. Памятник Пушкину.

— Я же говорю, поедем в Остафьево, когда вернемся в Москву.

— Послушаем «Русский Парнас»?

— Послушаем и себя, когда были детьми.

И мы так и порешили: закончим в этот приезд в Ленинград наши ленинградские маршруты и по возвращении в Москву отправимся в Остафьево, за своими воспоминаниями.

Мы все теперь на фоне Пушкина…

Я медленно гребу на лодке. Лодка плывет по медленному большому остафьевскому пруду. Виден двухэтажный усадебный дом с шестиколонным коринфским портиком, с флигелями кубической формы со скошенными углами и низкими, в один этаж, портиками, к которым ведут застекленные теперь уже галереи.

Я гребу, Вика сидит на корме. Яркий солнечный день, безоблачный, безветренный: детский рисунок, исполненный тремя красками — желтой, голубой, зеленой.

Дом виден как мираж: завис в солнце на детском рисунке.

— Я должна опустить руку в воду, — говорит Вика.

— Зачем?

— Чтобы за рукой потянулся след по воде.

— Нужен и белый кружевной зонт.

— Нужен. Из мастерской «Госпожи Ольги», — уточняет Вика. — И перчатки с розетками.

— И музыка со стороны круглого зала. Котильон, например. — Но тут же я отменяю свое предложение: для котильона нужен вечер, бал, а не солнечный свет. — Пусть будут распахнуты настежь двери зала и будет просторная тишина. Коринфская. Шестиколонная. С портиком.

— Громкий смех Пушкина нужен, вот что, — говорит Вика. — Пушкин идет по «Русскому Парнасу». В шляпе à la Боливар, которую он носил в молодости.

— Нет. Он играет с Павлушей Вяземским в подкидного дурака визитными карточками где-то на втором этаже с окном в парк. Окно открыто, и слышно, как они спорят: чья карточка бьет ходы противника, чья визитная карточка — туз, чья — просто валет или того меньше.

— Нужны, конечно, и хозяева дома князь Петр и княгиня-лебедушка.

Пушкин называл Веру Федоровну Вяземскую княгиней-лебедушкой.

— Они-то и идут по «Русскому Парнасу».

— Образованная, обаятельная, всегда готовая поспешить на помощь друзьям Вера Федоровна. — Вика опускает в воду руку. За рукой потянулся след, просторная тишина.

Мы плыли по своему относительно недавнему прошлому, вызывая совсем далекое прошлое этих мест, все, что могли видеть и слышать остафьевские деревья и отчего нам теперь, ныне живущим, это помогает жить, чувствовать себя, как-то согласовываться с настоящим. И будущим. А жил Пушкин в бывшей комнате Карамзина: значит, на втором этаже, в угловой. Теперь я это выяснил из книг.

— Наше игрушечное царство, — медленно, точно в такт движению лодки произносит Вика.

— Наше баловство, хочешь ты сказать?

— Наша радость, хочу я сказать. Давай плавать до заката, — предлагает Вика. — И только потом войдем в круглый зал со стороны парка, в твои настежь распахнутые двери. Мне кажется, что в это время там будут играть в шарады. Можешь вспомнить какую-нибудь шараду?

— Если честно — забыл, как играют в шарады.

То, что Вика захотела войти в настежь распахнутые двери, в настежь распахнутую фантазию — лишний раз подтвердило, что Вика действительно готова принять игрушечное царство, и даже как радость.

— Загадывается слово, которое делилось бы на самостоятельные части. И эти самостоятельные части представляют, разыгрывают в живых картинках. Ставят маленькие спектакли.

Я продолжаю грести, слушать Вику.

— Например, первая часть слова — напиток. Вторая — крупный населенный пункт.

— И разыгрываются маленькие спектакли? — Я тяну время, потому что боюсь не отгадать.

— Да. А целое слово — южное растение с крупными ягодами. Тоже разыгрывается сцена, показывается южное растение. Догадываешься, какое получается слово?

— Я и в частях не могу, а ты целое.

— Первая часть слова напиток. Это вино. Ясно? Вторая часть — крупный населенный пункт. Ну что же ты — такая легкая шарада. Ну, догадывайся же, наконец! Стыдно просто.

Я молчу. Догадываться не желаю. Громко на все озеро кричу:

— Где моя шляпа à la Боливар!

— Вторая часть слова — град! — уловив паузу в моем Боливаре, тоже кричит Вика. — Отгадка: вино-град!

И виноград с Боливаром вместе катятся по озеру, по Остафьеву. Вике снова шестнадцать лет. Мне тоже. Довоенных шестнадцать лет.

Потом Вика, довольная, щурится на солнце. Руку вновь погружает в озеро.

Плывем тихо. Я едва окунаю горячие, летние весла в летнее озеро. Плывет с нами детский рисунок — желтый, голубой, зеленый. Плывет с нами безоблачность.

Вика вынула из воды руку и сквозь мокрые пальцы поглядела на солнце, на солнечное яблоко. И я почувствовал, что Вика сейчас скажет, и она сказала:

— Первосоние.

Состояние тепла и света, состояние детского рисунка. И я сказал:

— Да, Ваше Атмосфераторство.

Дома нас ждала бандероль, в ней оказалась «Лоция Черного моря» с таблицами расстояний, сигналами о сильных ветрах и штормах, о движении судов на рейдах, о якорных местах, о маяках и радиомаяках, о затонувших судах. В Ялте мы дружим с семьями Эсси-Эзингов и Ясинских. Они возят нас на машинах по различным крымским маршрутам, в том числе неоднократно возили в Карасан и в Кучук-Ламбат. Лоцию прислали в память о Крыме, о Черном море. В приложенном к ней письме Валерий Петрович Ясинский, как штурман дальнего плавания, рекомендовал нам называть мыс Плака́ по-флотски — Пла́ка. Лоцию мы часто брали читать у Валерия Петровича, теперь она стала нашей собственностью.

СТРАСТНАЯ ПЛОЩАДЬ

Дети Пушкина собрались все вместе — кто приехал из российских губерний, кто из Европы: младшая дочь Наталья была замужем в Германии. Собрались 6 июня 1880 года, когда на Страстной площади, у начала Тверского бульвара, открылся сооруженный народным иждивением памятник Пушкину и был передан на святое хранение городу Москве.

Площадь, бульвар, крыши домов, балконы, окна (несмотря на пасмурное небо и мелкий дождик) — всюду люди. «Колыхались разноцветные значки и знамена различных корпораций, обществ и учреждений; вокруг площадки памятника на шестах поставлены были белые щиты, на которых золотом вытиснены были названия произведений великого поэта; Тверской бульвар был украшен гирляндами живой зелени, перекинутой над дорожками…»

Взволнованность необычайная. Вдохновенная. Долгожданная. Осенний день — посреди лета: Пушкин любил такую погоду.

Первым к памятнику подошел старший сын поэта Александр Александрович, гусар, генерал-майор, герой русско-турецкой войны во имя освобождения болгар, награжденный за личную храбрость золотой георгиевской саблей с надписью «За храбрость». Возложил белые цветы с белыми лентами.

Громко, празднично всколыхнулись оркестры. Всколыхнулась Страстная площадь. Прокатился ветер волнения.

«В те дни сыновья и дочери Пушкина были самыми почетными гостями Москвы». При их появлении в торжественных залах университета, Городской думы, Благородного собрания, Общества любителей российской словесности, в театрах, на литературно-музыкальных вечерах люди вставали как один человек.