Мальчишник

Что же отыскать из далекого прошлого? Что, может быть, взять на память в совершенно пустой и уже обновленной капитальным ремонтом комнате? И я отыскал — ручка с запорчиком балконной двери. Сколько раз этой ручкой пользовались я и мои друзья! Левка часто в минуты раздумий стоял, взявшись за нее и глядя на любимый Кремль, на «сверкание башен и куполов». Ее неоднократно поворачивала мама, когда выходила на балкон, чтобы помыть в квартире окна. Ею пользовался и отец, когда наведывался ко мне в комнату поздними вечерами после работы, а потом тоже выходил на балкон и долго стоял и курил в темноте: я наблюдал за огоньком его папиросы. О чем он думал тогда? Знать мне этого никогда не будет дано. Ну почему я в детстве так и не поинтересовался жизнью отца, хотя бы один раз с полной серьезностью. И потом не успел, опоздал…

Я забрал балконную ручку. Она теперь у меня — узенький длинный запорчик и маленькая перекладинка-рукоятка с облезшим от времени никелированным покрытием — свидетель детства, в которое попасть было как на другую планету или что упасть в пропасть.

А Левка продолжал свою горестную летопись первой бомбардировки Москвы. Напишет, как рядом со строительством Дворца Советов сгорела академия и что от нее остались «почерневшие стены с пустыми, имеющими теперь дикий вид оконными отверстиями». И как я обратил внимание на зенитную пулеметную установку на крыше нашего корпуса. Через год в училище я буду дежурить у такой вот пулеметной установки, расположенной на крыше штаба училища, о чем сообщу Леве в письме. Но это мое письмо уже запоздает — Левы не будет в живых, и у меня останется на память от него маленькая фотография с белым уголком, фотография на документ, которая была со мной на протяжении всей моей военной службы. В 1987 году, 21 июня, по центральному телевидению в передаче, посвященной началу войны, показали эту фотографию, увеличенную на весь экран для всей страны.

Запишет Лева в дневник, как я поинтересуюсь у своего отца: «А куда же вторая фугасная бомба упала? Чувствовали в убежище два сотрясения». На что мой отец ответит: «Легла где-нибудь в нашем районе». Тогда-то вторая фугаска и легла у самой калитки нашего школьного парка. На дне воронки — рыжая вода. Листья, оборванные с деревьев. Сколько мы потом увидим этих оборванных листьев! Этих гербариев. Возьмешь в руки, а листья дымом пахнут.

Многих наших одноклассников не было в Москве: они составили взвод строительной роты на оборонительных укреплениях под Смоленском. Комиссаром роты был Давид Яковлевич Райхин. На бреющем полете роту обстрелял «мессер». Пуля зарылась в песок совсем рядом с Володькой Карагодиным — учился в Викином классе, жил в нашем доме и до сих пор живет, и до сих пор — в общей квартире. Отец его был заместителем наркома земледелия. Пулю Володя откопал и привез в Москву. Я с Левкой к тому времени обладал стабилизаторами первых сброшенных на Москву зажигательных бомб, Карагодин обладал первой личной пулей. Отведут строительную роту с оборонительных рубежей перед самым захватом их фашистами. Так со своими учениками начал войну учитель. И он, как и его ученики, которым дано будет остаться в живых, пройдет ее до конца: три боевых ордена имеет учитель и десять медалей.

Мы с Левой не попали в строительную роту — продолжали дежурить в школе, а потом на крыше дома. Вокруг нас по ночам вспыхивало, грохотало, светилось, вздрагивало, затихало и вновь грохотало и вспыхивало — мы были в самом центре воздушных событий, в самом центре города. Зенитные пушки и пулеметы стояли на крыше дома, и на Большом Каменном мосту стояли зенитные орудия, но большего калибра. Днем их укатывали на набережную, под арку моста. Фугасная бомба угодила неподалеку от 24-го подъезда, это около кинотеатра «Ударник» и в котором жила Неля Лешукова. Тяжелые входные двери, оконные рамы, цветочные горшки и еще какая-то мелочь оказались отброшенными далеко на мостовую. А за Малым Каменным мостом, наискось от «Ударника», загорелся большой угловой дом, в котором сейчас «Чайная», «Кафе» и продаются изделия татарской кухни. Это на Полянке. Здесь произошла последняя встреча Юры Трифонова с Левой (Антоном): «Последний раз я встретил Антона в конце октября на Полянке в булочной. Наступила внезапная зима, с морозом, снегом, но Антон был, конечно, без шапки и без пальто. Он сказал, что через два дня эвакуируется с матерью на Урал, и советовался, что с собой взять: дневники, научно-фантастический роман или альбом с рисунками? У его матери были больные руки. Тащить тяжелое мог он один. Его заботы казались мне пустяками. О каких альбомах, каких романах можно было думать, когда немцы на пороге Москвы? Антон рисовал и писал каждый день. Из кармана его курточки торчала согнутая вдвое общая тетрадка. Он сказал: «Я и эту встречу в булочной запишу. И весь наш разговор. Потому что все важно для истории». Спустя много лет я пришел к матери Антона — она единственная продолжала жить в доме на набережной, в той же квартирке на первом этаже, — и она дала мне шесть (шесть? Или Юра ошибся, или их действительно было шесть) тетрадей Антоновых дневников».

А в 1941 году все еще оставшиеся в доме семьи были выселены на Пятницкую улицу, потому что решено было на всякий случай заминировать мосты через Москву-реку и через обводный канал. И если бы мосты взорвали, то дом оказался бы на острове, отрезанным.

Теперь по ночам на небе видны были отблески от вражеских орудийных залпов, и с каждым часом ближе подкатывала их волна, становилась ярче, ощутимей. Фюрер и его генералы не скрывали своего торжества. Геббельс заявил: «Вермахт у стен Москвы, с СССР почти покончено!»

Ответ разведчика-антифашиста Герхарта Кегеля, который работал в Москве, в немецком посольстве во время начала войны, советнику Хильгеру на его слова о том, что фюрер выбрал для нападения на СССР день, когда и Наполеон I написал свое воззвание об объявлении войны России, и что фюрер и генералы будут удачливее Наполеона: «Несколько лет тому назад, — сказал Герхард Кегель советнику Хильгеру, — я приобрел в одном из букинистических магазинов Москвы интересную книгу о наполеоновской кампании в России. В ней сказано: «Быстрее, чем это ожидалось, они — русские — переправились через Одер у Лебуса, Гартца и Франкфурта. Уже 16 февраля 1813 года они заполонили дорогу, ведущую в Берлин, и совершенно неожиданно 20 февраля оказались у его ворот…»

Наш дом стоял полностью пустой и полностью опечатанный. И былое зло и былое добро — все опечатали. И может быть, в подвале под 15-м подъездом лежали в спешке кое-как во что-то упакованные Левины дневники или часть дневников, рисунки — «Летопись Земли» и «Великий Океан», ноты, рукописи или часть рукописей, школьные тетради с конспектами по Бельгии, Голландии, Франции, Италии, Германии, Англии. Когда мы вместе с Левкой взялись делать экономическую карту Англии, Левка записал в дневнике: «Днем явился Мишка, и мы начали составлять карту Англии. Собственно, делал-то я, а Мишка хлопал глазами да бездельничал». Было это 8 ноября 1940 года. Помню, учитель географии Георгий Владимирович выставил нам за карту отличные оценки. Так я прокатился в отношении рисования в очередной раз за Левкин счет. Были в подвале, может быть, и коллекции жуков и бабочек. Минералы. Почтовые марки. Гербарии. А в комендатуре, в паспортном столе, тогда и последовала фраза: «Выбыл, не указав адреса».

СЕРОЕ НАДГРОБИЕ

В той части дома, которая выходила на набережную, где теперь Театр эстрады, был и кабинет М. И. Калинина. Мы видели, как Михаил Иванович приезжал на работу. А когда Георгий Димитров приехал в Москву и поселился у нас в 12-м подъезде, мы видели и его. Славился потом 12-й подъезд тем, что одновременно в нем поселились Димитров, Тухачевский и Меркулов. Сын Меркулова был очень способным и скромным: это не дочь Кобулова. Учился в нашем классе, был нашим товарищем и остался таким. Сидел за первой партой передо мной. Его по-доброму вспоминает и Роза Смушкевич. Он ей часто помогал по математике: она звонила ему по телефону и по телефону же получала консультацию. Недавно мы с Олегом его вспоминали. Вспомнил его и Давид Яковлевич Райхин: сын Меркулова вместе с частью нашего класса был на рытье укреплений под Смоленском. Что-то там болтнул ехидное и получил от Давида Яковлевича по шее. Самым настоящим образом. «Думал, меня потом арестуют, — сказал нам с Олегом Додик. — Но не арестовали…» Сын Меркулова был порядочным парнем и никогда не пользовался огромной властью отца — наркома госбезопасности.