Мальчишник

Непомерная скорбь появится у нас впервые, как появится и чувство ответственности, вполне и до конца осознанное. Что же касается Левки, то с каждым часом, с каждым днем набирался он зрелости, духовного возмужания и самого настоящего во всем профессионализма. И если мы с Олегом только намечали где-то какие-то точки, то он уже провел вертикальные линии, все отмоделировал для себя, создал свой главный объемный рисунок. Мы с Олегом срисовывали мир, а он его уже строил. Он оставил всем нам, ныне живущим, свои общие тетради, общие тетради для всех. И если бы не война, которую он с поразительной точностью спрогнозировал, и если бы он не погиб на войне, и если бы горело его окно и сейчас, какой же высоты жизнь шла бы за этим окном.

А в тот день первого налета вражеской авиации на Москву Лева отметит еще такие подробности:

Днем я побывал в городе — десятки, десятки мест падения зажигательных бомб встречал я на улицах, на которые смотрел с чуждым мне чувством, говорившим, что эти страшные брызги, розетками расплесканные по асфальту, не есть что-то наше обычное, а есть что-то чуждое, враждебное нам. Почти у самого начала Александровского сада, на Манежной площади (Лева здесь часто гулял и зарисовывал различные «перспективы» на Кремль, на университет, на гостиницу «Националь»), толкался народ. Я протискался туда и увидел гигантскую воронку, в которой копошился целый отряд рабочих. Асфальт и земля были грубо развороченные по краям этой страшной ямы. А провода троллейбуса, некогда протянутые над этим местом, были разорванные и теперь наскоро скрепленные аварийной командой. Не было сомнений, это было место падения фугасной бомбы, которая, видимо, предназначалась для Кремля. Бомбометатель фашистского самолета просчитался метров на пятьдесят, так как примерно на таком расстоянии от воронки находилось основание непоколебимой угловой кремлевской башни. Я смотрел на все это, и мне не верилось, что это война. Как все же непривычно для нас военное время. Как все это страшно?

В восемь часов вечера грянула новая тревога, и мы все спустились в глубокое подвальное помещение. Я уж опасался, не затянется ли эта тревога на целые часы, как случилось ночью. Уж очень не хотелось торчать в незнакомом мне убежище. Однако не прошло и часа, как дали отбой. Я быстро вернулся домой, и пользуясь тем, что еще было достаточно светло, уселся у окна и запечатлел в дневнике пережитое мною за эти сутки…

Бывший дом Советов поставлен на капитальный ремонт. Я пришел в 22-й подъезд, где когда-то жила наша семья. Середина тридцатых годов, пожалуй, самый памятный отрезок проведенной здесь жизни. Отец с утра уезжал в гостиницу «Националь», где на втором этаже помещалось тогда правление Всесоюзного акционерного общества «Интурист», а мама шла на свою службу.

Рабочие отправились на обеденный перерыв, и я один — специально так подгадал — начал подниматься на свой бывший этаж, в свои прежние давние годы. В одном месте был глубоко отколот угол, и я впервые увидел обнаженное нутро дома — оно было красным, точно напитанным кровью. Я понимал, что это всего лишь красный кирпич… Я шел медленно. На промежуточной, между девятым и десятым этажами, лестничной площадке остановился, присел на ступеньку: отсюда из окна Лева зимой сделал рисунок церкви. Рисунок существует. Он передан нам Левиным двоюродным племянником, кандидатом наук Леонидом Овсянниковым. Причем тема кандидатской работы племянника «Математическая формулизация дарвиновского принципа естественного отбора». Не правда ли — знаменательно.

Я присел на ступеньку и глядел на церквушку. Вспомнил, как пробрался в нее один и убедился, что краснодеревщики правы: подземелье есть. Через несколько дней мы отправились с Олегом — Мужиком Большим, разобрали преграждающие путь «стены-заглушки», а под конец уже втроем, с желанием достичь Кремля. И сделались мы теперь местной легендой, этакой Троицей, что ли. Берсеневской. Если серьезно, то мне думается — Левино имя не должно быть забыто: Лева Федотов достоин долгой памяти.

Я вошел в нашу бывшую квартиру: прихожая и направо первая дверь — моя комната с балконом. Юра Трифонов почему-то нас с Олегом переселил: Химиус оказался у Юры в повести на девятом этаже, а Морж — на десятом. У меня в комнате часто собиралась наша немногочисленная «Зеленая лампа», и мы говорили о литературе, об интересовавших нас событиях русской истории, о школьных делах, о всяких новостях в доме и о нашей их трактовке. С этого балкона на десятом этаже отправлялись в полет похожие на демонов птеродактили из Левкиных романов. Принимала участие в необычайных подземных приключениях храбрая девочка Трубадур. Она давно уже совсем взрослая. Живет, кажется, по-прежнему в Ленинграде. Каким был Лева, когда приезжал к ним в семью, в Ленинград, она, конечно, не помнит. Отсюда, с моего балкона, отправилась ракета на Красную Звезду, на Марс. Здесь я, Михикус, с неудержимыми проклятиями натягивал на себя кусачие шерстяные брюки, а Левка увиливал от прямого ответа на вопрос моей мамы: «В какие подвалы вы идете?», мямлил: «Да так… посмотреть…» Сюда мой отец вносил и ставил на тумбочку радиоприемник, чтобы Левка наслаждался, слушал «Аиду». Отсюда я убегал к Салику читать Конан Дойла. Здесь побывали герои Акрополя, потому что обсуждались многие рисунки, сделанные в музее на Волхонке. Впервые увидел Левкину «Летопись Земли», созданную на рулоне белых обоев. Здесь мы наблюдали, изучали, работали и просто по-мальчишески веселились. А в войну Сергей Савицкий выстрелил в балконный порожек из настоящего пистолета, и это был первый боевой пистолет в наших руках.

С этого балкона мы с Левкой в день первой бомбардировки фашистами Москвы смотрели на Кремль, целость которого «безусловно еще больше окрашивала столицу». Фраза из Левиного дневника. На этом же балконе состоялась проверка воли, которую описал Трифонов: «Мы были обречены испытывать волю. Мороз был градусов десять, а мы без пальто, без шапок. Зубы у меня колотились. Антон (это Лева. — М. К.) подошел к левому краю балкона, который торцом упирался в бетонированную стену… Антон потряс металлический поручень, тот был абсолютно прочен. Антон потряс его изо всей силы двумя руками. Все было в порядке. Я подумал: «Вероятно, мы сходим с ума». Но если бы я захотел сейчас уйти, я бы не смог — ноги не повиновались мне. Внизу было все как обычно, спокойно, тихо, снежно, черные тротуары, белый двор, крыши автомобилей, но недосягаемо далеко. Попасть во двор внизу было как на другую планету. Туда можно было только упасть.

Антон перекинул одну ногу через ограду, затем вторую и медленно двинулся, держась за поручень и повернувшись к пропасти спиною, а к нам лицом, по краю балкона. Он ставил ноги между железными прутьями. Таким образом, двигаясь боком и очень медленно, он дошел до чужого балкона и повернул назад. При этом он что-то мурлыкал. Кажется, марш из «Аиды». Мы следовали за ним с другой стороны, готовые в любое мгновение прийти на помощь. Интересно, что могли бы мы сделать? Вот он добрался до стены, поставил голое колено — он по-прежнему ходил в коротких штанах — на отлив подоконника и, перекатившись животом через поручень, свалился к нашим ногам. (Левка длинные штаны надел в девятом классе. Трифонов уже уехал от нас на Большую Калужскую. А Левка длинными штанами произвел сенсацию в школе — все девчонки бегали на него смотреть. — М. К.) Тотчас вслед за Антоном отправился Химиус (я же — Михикус, Стихиус, Мистихус. — М. К.), который не преминул щегольнуть и, слегка откинувшись на вытянутых руках, поглядел вниз и сплюнул… А что было дальше? О, дальше и совсем далеко? Дом опустел. Мои друзья разъехались и исчезли кто где…»

Так у Юры в повести. Все верно, кроме этажа, как я сказал. И теперь я, Химиус, здесь один. Опустошающее чувство одиночества: никто тебя не позовет и ты никого не окликнешь. Я попытался найти след от пули на балконном порожке. Не нашел. Тщательно осмотрел край нависающей над балконом крыши — вдруг след от антенны, которую спускал с крыши отец для радиоприемника? Антенну часто обрывали, случайно, когда сбрасывали с крыши снег, и отец каждый раз вновь ее восстанавливал. Нет. Никакого следа. Окончательность, бесповоротность одиночества.