На суровом склоне

Дальше не было слышно — раздались залпы, но губы Костюшко все еще шевелились.

Залпы были нестройными: солдаты тряслись как в лихорадке, дрожащими руками перезаряжая ружья. Цупсман и Вайнштейн упали. Медленно сползало в яму тяжелое тело Столярова.

Но Костюшко еще стоял у столба. Сильный ветер разметал его густые волосы. Спутник тяжелых скитаний, сообщник в побегах, неукротимый забайкальский ветер кружил снова над головой Антона Антоновича.

И город, в котором Антон Костюшко прожил лучшие дни своей бурной жизни, — лучшие, потому что это были дни свободы, — лежал у его ног.

Снова залп. Костюшко упал, но он был еще жив. В толпе плакали, кричали, гневные возгласы вырывались из нее.

Шпилевский подбежал к упавшему и трижды в упор выстрелил.

Антона Антоновича Костюшко не стало.

Саперы быстро засыпали ямы, сровняли их с землей, затем сапогами утоптали землю. Никто не уходил. Безмолвные, потрясенные, стояли люди вокруг затоптанных могил.

Оцепление все еще не было снято. Вдруг какой-то невысокий темнолицый солдат с силой протиснулся из толпы. Полагая, что он выполняет чей-то приказ, перед ним расступились. Он беспрепятственно прошел через цепи охраны и очутился у самого места казни. Все отчетливо видели его сухощавое лицо с темной бородой и усами.

Сняв шапку, неизвестный солдат пал на колени и земно поклонился затоптанным могилам.

Потом он поднялся и медленно пошел прочь. Через минуту он затерялся в толпе. Никто больше его не видел, и никто не узнал его имени.

Только что Антон Антонович стоял здесь, среди них. Еще звучали в ушах оставшихся гневные слова, которыми он отчитывал священника, явившегося напутствовать идущих на казнь.

Последним из вагона смертников вышел Столяров. Ласковым и печальным взглядом выцветших глаз он посмотрел на Бориса. Борис запомнил этот взгляд, согнутые плечи Столярова и как-то вдруг ставший ему широким воротник черной сатиновой рубашки вокруг сухой старческой шеи.

И Борис заплакал, по-детски привалившись к плечу отца. Отец не утешал его. Павел Иванович как-то оцепенел в своем горе. Потрясение от гибели товарищей было так велико, что никто из оставшихся в живых, избежав смертельной опасности, не ощущал естественной физической радости жизни.

Все в вагоне молчали. Были слышны только рыдания Бориса да шаги часовых по путям.

За окном все еще стоял, блистающий солнцем и инеем, ясный морозный день.

От Ренненкампфа поступали странные, противоречивые сведения. Несмотря на предъявленный им ультиматум, забастовщики медлили со сдачей оружия. Было непонятно, почему Ренненкампф не начинает боевых действий. Меллер-Закомельский уже прямо говорил об измене Холщевникова и преступном мягкодушии Линевича.

— Кажется, храбрый барон тоже виляет хвостом, — сказал он о Ренненкампфе.

Меллер-Закомельский принял решение: выдвинуться до озера Кенон и открыть огонь по железнодорожным мастерским, цитадели бунтовщиков, из двух легких орудий.

«Ренненкампфу не останется ничего другого, как поддержать меня огнем, и сегодня все будет кончено», — решил он.

Поезд медленно продвигался к Чите. Впереди шел паровоз с двумя вагонами литовцев и кексгольмцев. Этот авангард должен был остановиться, не доезжая полторы версты до Читы-Военной, и рассыпать цепь, под прикрытием которой саперы разберут часть пути впереди поезда, чтобы из Читы-Военной не мог быть пущен встречный паровоз.

За авангардом, без жезла, минут через пять двинулись поезда карателей, когда они достигли разобранного участка пути, началась разгрузка артиллерии.

Барон посетовал:

— Читу не видать за сопками…

Он предложил проехать на вершину, чтобы посмотреть на город. Отрядили людей в поселок за санями. «Все поедем!» — сказал Меллер офицерам весело, словно речь шла о пикнике.

Барон уселся в сани, запряженные парой низкорослых забайкальских лошадок, и пригласил Энгельке сесть рядом. Ильицкий верхом поехал за ними.

Ехали по целине, огибая возвышенность. Было солнечно, тихо. Мороз силен, слежавшийся снег не поддавался под полозьями. Не доезжая вершины сопки, барон вышел из саней. Спешились верховые. Отсюда был виден весь город с его кажущимися с высоты игрушечными, рассыпанными в беспорядке домиками, тускло поблескивающими на солнце главами церквей, ледяными лентами рек и темной сторожевой гвардией мощных сосен на противоположном склоне.

— Отменная мишень для стрельбы прямой наводкой, — сказал важно Энгельке.

Положение города, раскинувшегося внизу, вызывало представление о беззащитности, обреченности. Впечатление усиливали дымки от труб, в безветрие прямо подымавшиеся над крышами железнодорожного поселка, и отдаленные мирные звуки: гудки маневровых паровозов на сортировочной и еле слышный звон церковных колоколов.

Мятежная Чита лежала, как в колыбели, спеленатая тонким покровом морозного тумана, доверчиво распростертая внизу, как открытая ладонь.

Подскакал казак с донесением. Прочитав его, барон с досадой вернулся к саням. От благодушия его не осталось и следа: сообщение Ренненкампфа о том, что мятежники сдают оружие, срывало план Меллера. Выждав эффектную паузу, Меллер-Закомельский приказал объявить войскам о том, что была произведена лишь военная демонстрация: Чита сдалась. «И слава богу!» — с деланным благодушием бросил барон.

Меллер-Закомельский вызвал Ильицкого. В салоне поручик встретил Дурново, шепнувшего ему, что генерал в бешенстве оттого, что Ренненкампф не дал ему возможности разгромить Читу.

Меллер-Закомельский, сидя у стола с поставленной на нем клеткой, забавлялся белкой, которую доставили ему на разъезде. Белку звали «революционеркой», ее взяли в вагоне арестованного Павла Кларка.

Кларк был одним из руководителей Читинской революции, и, как сказал барон, «ореол падает и на белку». Зверек был пушистый, холеный, богатая шубка лоснилась. Видно было, что белка не голодала, и кто-то пошутил, что вид у нее совсем не пролетарский.

— Они только поют: «Мрет с голодухи рабочий», — сказал барон. — А никто нигде не мрет, наоборот, плодятся как свиньи.

Барон подал Ильицкому пакет для Ренненкампфа:

— Выезжайте немедленно. Вручите лично.

В Читу поручик прибыл вечером. Поезд Ренненкампфа с усиленной охраной стоял на запасном пути.

Барон никого не принимал. Ильицкому сказали, что у генерала в вагоне состав военного суда, только что приговорившего к казни главных мятежников.

Оторвавшись от поезда Меллер-Закомельского, Ильицкий неожиданно почувствовал какую-то свободу, легкость и вместе с тем смертельную усталость. Он попросил указать ему, где можно отдохнуть.

Молодой розовощекий офицер с красными интендантскими погонами проводил Ильицкого в свободное купе офицерского вагона.

— Я разбужу вас, когда генерал освободится. Только вряд ли это будет скоро.

Интендант близко наклонился к Ильицкому, доверительно и с некоторой гордостью сообщил:

— Положение очень сложное.

— Да? — равнодушно отозвался Ильицкий. — Что же произошло?

— Да как же! — молодому человеку только того и надо было…

Пока поручик снимал с себя амуницию и сапоги, интендант, не переводя духа, вывалил на него, видимо, долго хранимый мешок новостей.

«Губернатор Сычевский… Сычевский… Сычевский…» — то и дело слетало с губ интенданта.

— Позвольте, — Ильицкий резко приподнялся. — Сычевский — губернатор? А где же генерал Холщевников?

— Как, вы не знаете? Сдал шашку Сычевскому и теперь под домашним арестом. Говорят, будет препровожден в крепость.

Интендант готовно, даже с удовольствием стал рассказывать об аресте Холщевникова, об унизительной процедуре сдачи оружия старым генералом, об аресте начальника Акатуйской тюрьмы Фищева.

— Это серьезно, чрезвычайно серьезно, — лепетал интендант. — Говорят, что Холщевникову вменяют в вину содействие бунтовщикам… А дочка его, барышня, выехала в Петербург хлопотать за отца…