На суровом склоне

Воспоминание об этой встрече пронзило Ильицкого острой жалостью. Он уже с неприязнью слушал Назарова.

— Да что говорить! — горестно воскликнул тот, хотя Ильицкий молчал. — Ведь могли, да, черт их раздери, могли мы выиграть войну, могли так набить морду макакам, чтобы они на века закаялись тянуть лапу за чужим куском! Ведь простой расчет…

Назаров бросил поводья на луку седла и раскурил трубку:

— Япошки понесли страшные потери людьми, такие потери, на которые только они в своем изуверском фанатизме и способны. Тринадцать дивизий они бросили в бой сразу, в первый же день войны. Тринадцать дивизий пошли на крошево в мясорубку, а в поле без задержки выставляют все новые пополнения! Они ползут, как саранча, задние прут по трупам передних. Без оглядки. Никаких тебе там переформирований, «эластичных отходов»! Это у них не водится! Бросили в бой не только всю свою — всю! — армию, но и запас! На театр военных действий вышли запасные двенадцатой — двенадцатой очереди! Каково? А может, я вас спрашиваю, одержать победу армия, не имеющая резервов? Где это видано? Только у нас!

Назаров уже почти кричал, слезы бессильной злобы выступили на его глазах:

— Только у нас видано! Только в таком борделе, как у нас! На технику у нас плюют, надо усиливать огневые средства, а наши военачальники посчитали, что серая скотинка и голыми руками макаку возьмет. Что у нас? Маневра своего не знаем, знаем одно: фронтальная атака во весь рост, удар в штыки! Вот и вся наша тактика. А наш солдат…

Назаров задохнулся от волнения, голос его упал:

— Ведь это же золотой солдат! Господи! Да где же еще такого найдешь, хоть весь свет обойди! Ты только научи его, покажи, как одолеть противника, выучку ему дай настоящую… А насчет отваги, самопожертвования, любви к отечеству — он нас еще научит! Так об этом всем ведь даже не думают там, вверху. И я, знаете, я понимаю своих солдат. Им, кругом обманутым, опозоренным, ныне море по колено!

Сергей слушал, и теперь ему казалось, что и он всегда так думал, а сейчас, встретив единомышленника, чувствует сильнее свою правоту.

Сторожкая тишина ночи, готовая вот-вот взорваться от порыва неистового ветра, незнакомые очертания дальних холмов, запах болота, цоканье копыт по дренажной дороге и этот страшный, изувеченный лес на склоне — все сближало, настраивало на откровенность, делало значительным каждое слово.

— Я знаю солдата, — говорил Назаров, — и вижу: люди жаждут, чтобы вся жизнь их пошла по-другому. А как по-другому? Вы думаете, они сами этого не знают? Не-ет, знают они. Они хотят быть хозяевами земли, которая их кормит, святой земли, и чтобы ни староста, ни кабинет не теснили их с этой земли. А вы спросите, почему именно теперь им позарез понадобилась другая жизнь? Да потому, что война им показала, что они, а не кто другой, решают судьбу государства.

Ильицкий вяло вставил:

— Не солдат решает исход войны.

— Да, талант полководца и все такое. А без солдата — все чепуха.

Поезд Куропаткина стоял на запасном пути. Здесь ничего не изменилось по сравнению с тем, что узнал Ильицкий, когда прибыл в Харбин в начале кампании, хотя это время было полно событий: за этот срок развернулась и была позорно проиграна война.

Но в салон-вагоне царил безукоризненный порядок и все как бы говорило: «Вы там как хотите, можете устраивать революции, стачки разные, хоть баррикады стройте, а у меня как было заведено, так и будет. Караульные солдаты — орлы, что ни офицер — то картинка, а в купе-кабинете портрет государя во весь рост — так и вожу с собой. И серебряный самовар тоже».

Здесь по-прежнему сновали с аккуратными кожаными папками, прижатыми локтем к боку, щеголеватые офицеры, пробегала официантка в белоснежной наколке с бутылкой минеральной воды на серебряном подносике. В салоне было чисто, прохладно, тихо.

Пахло свежим лаком, ароматным табаком и одеколоном.

В приемной сидел черноусый капитан с повязкой на лбу.

Назаров шепнул Ильицкому:

— Знаете, кто это? Джорбинадзе, герой, редкой храбрости человек.

Назаров вполголоса стал рассказывать о бое при Тюренчене, в котором отличился Джорбинадзе.

— Понимаете, лошади не берут на кручу. Джорбинадзе приказал снять орудие с передка и сам палил, пока не упал без дыхания: осколком в голову!

Ильицкий слушал с жадностью, завистливо поглядывал на черноусого капитана. Обыкновенный человек с виду, внешность заурядная, а отличился. Счастье! Сергей больше всего боялся серенькой жизни, безвестности. А вот же, не выносила его волна!

Размышления его прервал адъютант, пригласивший поручика войти. Сергей почувствовал легкое удовлетворение от того, что его предпочли дожидавшемуся Джорбинадзе.

Кабинет генерала в вагоне ничем не отличался от обычного кабинета высокопоставленного чиновника в столице.

Куропаткин протянул Ильицкому руку и, не приглашая сесть, сказал:

— Мне пишет ваш дядя, просит дать вам отпуск. Ваша матушка больна?

Ильицкий подтвердил.

Командующий продолжал, не глядя на поручика:

— Вы получите отпуск. Я отправлю с вами пакет государю. Добраться вам будет нелегко. Забастовщики захватили дорогу.

Куропаткин вдруг задумался, и похоже было, что он забыл о присутствии Ильицкого. Маленькие прищуренные глазки его совсем закрылись.

Ильицкому стало неудобно так долго стоять в молчании, он кашлянул в кулак.

Куропаткин поднял голову и погладил подстриженную по моде холеную бороду.

— Вы, конечно, увидитесь со своим дядюшкой, — сказал он, растягивая слова. — Он один из тех людей, немногих, которых события последних дней не застали врасплох. Не правда ли? — совершенно неофициальным тоном произнес он.

Ильицкий слегка растерялся и поспешил согласиться.

— Прошу засвидетельствовать ему мое почтение. — И уже по-другому, в обычной своей небрежной манере, командующий сказал: — Пакет получите утром перед выездом.

Выходя, Ильицкий посмотрел на щеголей-адъютантов и на белую наколку официантки: «Долго тут не пробегаете. И командующий обеспокоен — даже мне видно — тем, как его примут в Петербурге!»

Это заключение само по себе мало касалось Ильицкого и потому не особенно волновало его.

Главным для поручика после приема у командующего было ощущение, что дядя его, Александр Германович Визель, «входит в моду». Было ясно, что ходатайство Холщевникова об отпуске ни полушки не стоило, а сыграло роль вмешательство сановного дядюшки.

Перед Ильицким возник образ осанистого, в бакенбардах, старика с большой лысой головой, с хитроватыми глазами, поблескивающими из-под тяжелых век.

Отправляясь на войну, Ильицкий заехал к нему. Прощание вышло коротким: дядя торопился на один из очередных банкетов, на которых принимались петиции царю. Подставляя плечи лакею, набросившему на них шубу, дядя второпях сказал несколько слов о величии России и несомненной ее победе в войне и уже в передней, вспомнив о письме сестры из Смоленска, обещал написать главнокомандующему, чтобы Сергея оставили «где-нибудь в затишке».

Сергей знал о письме матери. Два чувства боролись в нем: то он представлял себя скачущим впереди эскадрона — хотя служил в пехоте, — под выстрелами, среди взрывов шимоз и стонов раненых, то видел себя офицером штаба, приближенным к вершителям судеб армии.

Ильицкому не выпало на долю ни то, ни другое.

Линевич, в то время командующий Маньчжурской армией, шамкая, отечески журил офицеров за «шалости»: дебоши в кабаках. Начальник штаба заставлял штабистов выклеивать карты солидной давности, которым, как говорили, можно было верить так же, как жулику-интенданту Гаецкому. На позиции не выезжали, жили тихой штабной жизнью.

И теперь Ильицкий немного завидовал Назарову, проведшему всю кампанию на позициях, и вместе с тем чувствовал свое превосходство: близость к начальству.

Ему захотелось рассказать Назарову о разговоре с Куропаткиным, но вдруг он вспомнил, что дядя Александр Германович был одним из воротил Русско-Китайского банка, играл какую-то роль в деле с концессиями. Словом, имел определенные интересы в этой войне. Ему стало почему-то неловко от этой мысли, и он сказал Назарову только, что получил отпуск.