На суровом склоне

Антон лег обиженный, взъерошенный, ни с чем не согласившись.

Ветеринар долго не мог уснуть, выходил в сенцы, курил. В пылу спора забыли закрыть вьюшку, печь выстыла. Богатыренко накрыл Антона поверх жидкого одеяла тулупом. Антон спал на боку, свернувшись калачиком, верно, озяб. «Как сложится его жизнь?» — подумал Богатыренко. Он вышел на крыльцо, посмотрел на восток. Нет, еще не брезжило. Ночь стояла на дворе тихая, морозная, без ветра.

Одно дело — ехать во втором классе, с вежливым проводником, с тонким, тягучим, как рахат-лукум, разговором приличных господ — соседей по вагону. И к тебе, кадету в аккуратном мундирчике с красным тугим ошейником воротника, приковано всеобщее благожелательное внимание. Или недавно произведенным офицером, в новой, только что от портного шинели дымчатого цвета с погонами подпоручика, сесть на упругий плюшевый диван у окна купе, закурить, пренебрегая любопытными девичьими взглядами, глядеть в окно…

И совсем другое дело: втиснуться с гомонящей толпой в бесплацкартный вагон, выбрав где полюднее, пошумнее да потеснее, — легче затеряться в водовороте мужских свиток, приказчичьих пиджаков, поддевок мелких купчишек.

Людей в вагоне натыкано, как семечек в подсолнухе. Где там разобрать усатому жандарму, кто, куда и по каким делам едет. Дай-то бог ему благополучно протискаться в этом аду сущем, не уронив черной косматой папахи с макушки, а главное, не потеряв важности в лице и осанке. Потому что, того и гляди, подставят ногу или невзначай, а то и преднамеренно, сбросят сверху, с третьей полки, медный чайник аккурат на темя!

И как узнаешь в молодом мастеровом, надвинувшем картуз на самые брови, одетом в потрепанный ватный пиджак, делегата, едущего в студенческий центр за указаниями…

Снова с некоторым удивлением Антон вспоминал: комитет решил послать для связи именно его, Костюшко. Почему не Соболева? Петр Николаевич выполнил бы поручение с бо́льшим успехом. Но Соболев как-то скис, как будто даже хотел устраниться от руководства.

Когда уже все было решено, договорились, что отъезд должен быть тайным. Костюшко сел в поезд не в самом городе, а на станции, отстоявшей верст за тридцать от него.

Все веселило Антона в этом ноевом ковчеге, плывущем по половодью первых весенних дней под музыку станционных колоколов.

Только что дернулся состав, и степенной журавлиной поступью отошла назад водокачка, а уже пряничный домик стрелочника погнался за ней, и все быстрей и быстрей кувырком покатились с пригорка заснеженные ежики низкорослого ельника.

И сразу все угомонились, затихли. Дружно отбили по лбу, по груди, по животу крестное знамение: одни — благочестивым взглядом поймав в окошке золотые главы собора, другие — мельком, чтобы только не остаться в долгу перед господом богом.

И приступили к мирским делам. Кто тащит из корзины дребезжащую гроздь баранок и крутой завиток копченой колбасы, кто со стуком отбивает о лавку воблу, роняя жемчужные брызги соли и чешуек, кто размахнулся ладонью по бутылочному дну, вышибая пробку. И щедро сыплется на пол крупный снежок яичной скорлупы.

Обиды, похвальба, житейские истории всякого рода — все выливается в неторопливой вагонной беседе. Ковчег покачивает, потряхивает на стыках рельсов; монотонный, как жужжание веретена, стук колес гонит в сон.

Огромное количество людей в России едет по железной дороге в поисках лучшей доли. Мужики тянутся в город на заработки. Город же выбрасывает, как перегоревший в печах его шлак, тени людей с потухшими глазами и убитыми надеждами. Они возвращаются в родные места, чтобы в лучшем случае дожить век за печкой, тоскливо разматывая серую кудель зимних вечеров, скрашенную многословными воспоминаниями о городской жизни. И она сейчас, в рассказах, предстает пестрой и заманчивой, как ярмарочный торг.

Мастеровой люд кочует по разным причинам. Кто проштрафился, кто стал лишним: поставил хозяин машину — прогнал десяток рабочих.

Женщины путешествуют главным образом по причинам семейного характера. Если же получше всмотреться, окажется, что и они втянуты в тот же круговорот: муж или сын зовет в город, одинокому жить дорого, опять же в деревне свекровь или невестка из дому гонит.

Многие едут в город «на место» — в няньки, кухарки, судомойки.

Наконец, единицами, нарядные и приметные, как мухоморы во мху, красуются купеческие сынки в суконных поддевках, собранных в талии мельчайшей гармошкой, с высокими картузами, вздымающимися на копне волос, как шест на соломенной крыше трактира.

От непримечательного полустанка остался в памяти необыкновенно настойчивый бабий голос, прямо-таки со страстью приглашавший покупать соленые огурчики.

— Ишь, надрывается, бедолага, видать, насолила без меры! — заметил кто-то.

— Рассол с похмелья попили, теперь огурцы хоть даром отдавай! — тотчас отозвался сочувственный бас.

На большой станции в вагон сели плотники с полотняными котомками за спинами, с пилами и топорами, укутанными, как куклы, тряпками. Люди все пожилые, бывалые, умеющие поговорить с народом. Работали они артелью с давних пор. Все из одной деревни. Как выразился их старшой, крупный мужчина с правильным и неподвижным, словно на иконе, лицом, «мошна людей поодиночке разводит, нужда в кучу сбивает». Харчились тоже артелью. Хозяйство вел, «кашеварил» маленький разговорчивый старичок-слабосилка, который выполнял подсобную работу, направлял пилы, точил топоры. Заработок ему начисляли одинаково с другими. И относились к нему с почтением, как к лицу, облеченному общественным доверием. Звали его одного из всей артели по имени-отчеству: Мартын Иванович.

Плотники направлялись в Самару, завербовались туда еще осенью на постройку моста. Говорили, народу туда требуется уйма. Работа, однако, тяжелая, по пояс в воде. Как остатний лед сойдет — приниматься.

— Что ж, за это ведь платить боле должны? — поинтересовался бледнолицый парень в облезлой шапке с верхней полки.

— Обещают, дык обещать это можно, — меланхолически объяснил рябой мужик с водянисто-голубыми глазами, полуприкрытыми красными, воспаленными веками.

Мартын Иванович, подергивая седую бородку, жидкой косицей приклеившуюся к подбородку, подхватил:

— А там либо дожжик, либо снег, либо будет, либо нет. Что подрядчик деньги наши зажулит — это беспримерно, вся задача в том — сколько.

— За работу, понимать это надо, вперед не платят, — продолжал рябой мужик, не торопясь и как будто недоумевая. — Зайди в лавку, спроси на копейку семечек — тык вынь-положь денежку. А за труд — не-ет! Ты сперва поработай, выходит, в долг.

— Долг не вервие, полежит — не сопреет, — успокоительно заметил старшой.

— И как это, скажи, получается, — рассуждал как бы сам с собой голубоглазый, — не богатый бедному, а бедный богатому в долг дает. Эт-то почему же?..

На вопрос никто не ответил. Задремавшая в углу старуха богомолка проснулась от вдруг наступившей тишины, обвела всех беспокойным взглядом и на всякий случай пробормотала:

— Господи, прости наши прегрешения, бога позабыли, начисто позабыли, окаянные, водку жрут, табак курят!

— Не к месту, — равнодушно сказал старшой.

— Что, лукавый привиделся? — едко осведомился Мартын Иванович. — Уж больно сладко во сне усмехалась.

Старуха яростно отмахнулась. Мужики захохотали. Плотники опять заговорили про Самару, про постройку, эва сколько людей гонят туда со всех сторон!

— Что ж, там до сей поры моста не было? Чай, Волга не только что разлилась. Аль старый сгорел? — спрашивала любопытная молодайка в пестрой шали.

— Зачем сгорел? — Мартын Иванович приосанился и подсел к женщине, деликатно держась на краешке скамьи. — Купцы-то богатеют, денег у них прибавилось, значит, обратно и товару накупили. Подводы, видишь, с товаром прибывают да становятся в ряд, а на мост не въехать, места нету. Купчина волосы на себе рвет: ему каждую минуту, может, на целковый убытку накипат. «Погоняй, кричит, сукины дети, а то разорюсь сей же миг на энтом месте! У меня деньги в товар вложены. Мне оборот подавай!» А погонялы коням хвосты крутят — куда ж попрешь? По воде, видишь, яко посуху, один Христос только смог.