Страница 15 из 103
Он и открыл сходку. Привычным движением протер стекла пенсне, но не надел его. Заговорил неторопливо и веско:
— Господа! Несколько дней назад в Петербурге разогнали демонстрацию студентов. Петербургский градоначальник спустил на студентов, вышедших на набережную Невы, своих цепных псов — казаков. Были жертвы. Можем ли мы молчать, когда казачья нагайка гуляет по спинам наших товарищей? Вся Россия говорит об этом позорном факте. Я думаю, что мы присоединим свой голос к протесту тысяч студентов.
Соболев сказал как умел, как всегда говорил. Факт имел место. Надо реагировать. Как? Вынести протест. Мысль его шла прямолинейно, без взлетов и не зарываясь в землю.
И, как всегда, ее подхватили:
— Протестовать! Послать депутацию к директору института с письменным протестом! Мы все, учащиеся института, клеймим позором…
И тут выскочил Костюшко. Соболев даже испугался: как бы Антон не напортил, не отпугнул своими крайностями. По мнению Соболева, Антон в ораторы не годился: говорил всегда то, что его в данную минуту волновало и иногда как будто даже не шло к обсуждаемому вопросу. Говорил горячо, не очень связно, но что-то приковывало к его словам, какая-то обнаженность мысли, без привычного покрова условных фраз.
Прислушиваясь к его речи, Соболев нервничал. Ну зачем он говорит о мужике, о крестьянском бунте против помещиков? Тут, на студенческой сходке, не к месту.
И зачем — о забастовке? «Рабочие выражают свой протест стачкой. Это средство помогает, как мы видели еще недавно»… А вот за эти слова: «Деспотизм хватает нас за горло, что же, мы так и дадим задушить себя?» — могут закрыть институт. Доводить до этого вовсе не следует. Но Антон разошелся, его не остановишь.
И вот результаты подобных речей. С его, Соболева, предложением соглашались все, а сейчас кое-кто потихоньку покидает аудиторию. И, собственно, правильно делает, потому что Антон предлагает бастовать.
Студенческая забастовка! Это вообще знакомо Соболеву. Но ведь забастовка хороша в Москве и Петербурге, а здесь студенчество живет на медные гроши, семья из кожи лезет, скорей бы сын вышел в кормильцы. А забастовка — значит, год ученья пропал!
— Итак, протест не на бумаге, — требует Костюшко, — протест — забастовкой!
Соболеву не к лицу возражать, тем более когда все так бурно поддерживают Костюшко.
Петр Николаевич хочет выступить за предложение Костюшко. Кто-то кричит из дальнего угла, а что — не поймешь! Соболев надеется, что это голос здравого смысла. Он водворяет тишину:
— Господа студенты, прошу вас прекратить шум. Вы на сходке, а не на лекции профессора Зенкевича.
Шутка имеет успех. Смех. Атмосфера делается менее накаленной.
— Коллега, вы хотели что-то сказать?
— Я только хотел предложить состав забастовочного комитета, — говорит маленький полный студент с оттопыренными ушами.
Его фамилия Макарьев, вспоминает Костюшко, именно Макарьев, а не Макаров, потому и запомнилась. Предложение встречается полным одобрением. Такая уж струя пошла.
Со свойственной ему склонностью к иронии, которой Петр Николаевич немного гордится, он думает: «Позови Костюшко сейчас же строить баррикады, тут же, в институтском саду, — все немедленно бросятся! Кричат: «Костюшко — в комитет!» А вчера еще никто его толком не знал: в студенческой среде он новичок.
В забастовочный комитет выбирают и Соболева. Он не знает, хорошо это или плохо. Теперь уж не останешься в тени. Да ему это и не к лицу. Вместе с тем он не может не думать о себе. Вечный студент! Вечные уроки, заплаты на брюках, постные обеды у квартирной хозяйки. А если исключат? Третье исключение будет для него последним. Диплома ему не видать. Петр Николаевич всегда с пренебрежением отзывался о «старательных» студентах, истово слушающих подряд все лекции. Однако вылететь за борт!..
Вдруг он ловит на себе взгляд Костюшко, пристальный и немного удивленный. Неужели Антон догадывается о его мыслях? Соболеву вдруг делается жарко.
Антон предлагает послать телеграмму солидарности в Москву и Петербург.
— Что же, можно послать и телеграмму. Только ведь задержат!
— Не посмеют! — заявляет Антон. Ему, видимо, кажется, что поднятый им шум всерьез угрожает престолу. Но Петр Николаевич не возражает против телеграммы. Еще истолкуют его трезвые суждения как малодушие!
Комитет избран, сходка закончена. Но никто не расходится. Институтские служители растерянно заглядывают в открытые двери: неясно, нужно ли производить уборку, когда студенты бунтуют?
— Изумленные народы не знают, что начать. Ложиться спать или вставать, — острит Соболев. Острота принимается. Смех в зале. — Господа! Разойдемся по домам. Не будем давать повода обвинять нас в дезорганизации!
Студенты расходятся кучками, все громко говорят, размахивают руками. Отставной чиновник в шинели со споротыми лычками и в глубоких калошах, провожая их взглядом, глубокомысленно изрекает: «Началось!»
Соболев и Костюшко выходят вместе. И конечно, Агабеков с ними. Собственно, Петр Николаевич ничего против него не имеет, но Сурен из тех людей, которые дуют на уголек, мало заботясь о последствиях. Просто такая натура.
Соболев пошел с Костюшко, повинуясь вдруг возникшей настоятельной потребности как-то договориться. Сурен мешает ему; черные глаза его с синеватыми белками так и бегают: что, мол, дальше будет?
Петр Николаевич говорит рассудительно:
— Хорошо, что решение принято более или менее дружно. Где согласие, там победа.
Он переводит поговорку с латыни, так она звучит убедительнее.
Костюшко сидит на кровати — в комнате только два стула — и молчит. Он даже не разделся и не предложил раздеться товарищам. «Еще не остыл, — снисходительно думает Соболев, — еще бы! Первая его речь и такой успех. Небось припоминает каждое произнесенное слово — как оно прозвучало!»
Но, оказывается, Антон думал совсем о другом.
— Дирекция, конечно, попытается собрать народ на лекции, хотя бы первый курс.
Петр Николаевич удовлетворен: Антон бьет отбой, видимо, понял, что зарвались слишком далеко.
Но Костюшко быстро добавляет:
— Так что надо организовать пикеты. И никого в аудитории не пускать.
— Видишь ли, — Соболев почему-то считает уместным перейти на «ты» с Костюшко, — это не совсем удобно, ведь на сходке присутствовали не все студенты, следовательно, и решение о забастовке приняли не все. А это все-таки важно: единогласие!
— Для кого важно? — насупился Костюшко.
— Странный вопрос! Для лица нашего студенчества.
— Решение принято большинством, и будем действовать, — Костюшко говорит твердо.
Разговор, которого ждал Соболев, не получился. Стали обсуждать, каким путем создавать стачечный фонд. Соболев припоминал, как все организовывалось в свое время в университете. Получалось так, что он снова здесь и самый опытный, и самый деятельный. Это подбодрило его.
Антон действительно не ночевал дома в ночь перед сходкой. Да и спал недолго. Глубокой ночью он уснул на лавке у печки в доме Богатыренко. Весь вечер они проговорили, проспорили. Костюшко считал, что движение студенчества и есть начало революции. Горячась, перечислял, по пальцам, какие города поднялись. Ведь сколько народу готово к активным действиям! Всю эту массу молодых смелых людей и бросить на штурм самодержавия!
— Против армии, полиции, жандармов?
— Солдаты перейдут на нашу сторону.
— Почему?
— Вы недооцениваете революционную роль студенчества!
— Вовсе нет! Но студенчество не едино: одни пойдут до конца вместе с пролетариатом, другие остановятся на полпути, а третьи — не далее чем у ворот института.
— Значит, наши выступления бесцельны?
— Вот уж нет. Напротив. Только надо подымать движение, придавать ему политический характер. Ведь можно выставить требование: убрать Зенкевича! А можно сделать это частным требованием, а основным: свободу собраний, скажем.
Костюшко самый факт одновременного выступления студентов во многих городах, не говоря уже о Петербурге и Москве, казался сигналом ко всеобщей стачке. Богатыренко возражал.