На суровом склоне

Он изучающе оглядел плохо оштукатуренные стены, дверь, выкрашенную мутно-белой краской, с такой же, как в тюрьме, форточкой, вырезанной в ней, с таким же «глазком».

Он лежал на железной больничной койке, ножками прикрепленной к полу. Боли он не чувствовал, только слабость.

Снаружи загремел засов, слышно было, как щелкнул на два оборота ключ. Ожидая тюремщика, осужденный закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Но вошел врач.

Невысокий, полный, лысоватый человек в белом халате выглядел как любой врач обычной больницы. Слуховая трубка торчала из кармана халата. Взгляд через очки был внимательным, даже озабоченным. Кроме того, в нем угадывалась какая-то нерешительность.

Все это сразу открылось напряженному взгляду Курнатовского и удивило его. Было во всей повадке тюремного врача что-то, резко отличавшее его от других врачей-тюремщиков. И, установив это очень точно, Виктор Константинович затруднился бы определить, что же именно создавало это впечатление. Когда врач заговорил, оно усилилось: выслушивая больного, задавая ему обычные вопросы, врач как будто прислушивался к чему-то другому и хотел спросить о другом. Он выглядел человеком, поглощенным какой-то трудной мыслью.

Впрочем, все это никак не могло относиться к Виктору Константиновичу. И он, отмахнувшись от своих наблюдений, спросил: где же он находится и какое сегодня число?

— Вы — в Нерчинской больнице. Сегодня десятое число.

— Десятое апреля? — спросил недоуменно Курнатовский. Он был осужден к смерти десятого марта. А сейчас вдруг вспомнил, что только второго апреля ему объявили о том, что смертная казнь заменяется ему пожизненной каторгой.

— Нет, мая, — ответил врач все с той же ноткой озабоченности и нерешительности, которую Курнатовский никак не мог отнести к себе.

— Я навещу вас завтра, — сказал врач, уходя.

Когда дверь открылась, чтобы выпустить его, Виктор Константинович мельком увидел караульного солдата: здоровенного детину с темной бородой.

Врач ушел, и в «глазке» мелькнул кажущийся огромным глаз караульного.

На следующий день, когда осужденному принесли еду, он увидел, что конвойный солдат у его двери сменился, стоял на посту щупленький парень с добродушным деревенским лицом, на котором невозможно было себе представить бравое солдатское выражение, тем более, ту зверскую мину, которая сопутствовала команде: «Руби, коли!»

С дотошностью заключенного в одиночке Виктор Константинович уловил какую-то «неуставную» интонацию в его голосе, когда он ставил на откинутую форточку миску с тюремно-больничной похлебкой.

С тем же острым вниманием к окружающему Курнатовский улавливал веяние наступающего лета, отдаленными приметами проникающего в тюрьму с замазанными известью окнами. Свет, воздух, чириканье воробьев, иногда крупные капли дождя, барабанящего по крыше, даже по-особому звучащий голос солдата на вышке…

Что несет весна осужденному на вечную каторгу? Он чувствовал, что с каждым днем силы его прибывали. Но как применить их?

Упорно возвращаясь к этой мысли, он всегда связывал ее с доктором Зеновым.

Теперь он знал его фамилию, знал, что он — врач Нерчинской тюрьмы, служит здесь много лет. Все это не объяснило, а, скорее, контрастировало с поведением Зенова.

Так проявлять себя мог бы разве только «домашний врач» в каком-нибудь провинциальном городе, где местный эскулап входит в уютную гостиную, потирая руки и привычно восклицая: «Ну, батенька, как наши дела?»

Курнатовский про себя посмеивался: Зенов вел себя почти так. Кроме того, Курнатовскому казалось, что Зенов хочет о чем-то с ним поговорить и ждет удобной минуты или, может быть, его полного выздоровления?

Ждать, вероятно, было недолго: больной уже ходил по палате. Он потребовал книги, которые тотчас были доставлены ему из тюремной библиотеки, бумагу и чернила, которые доставлены не были.

И, по мере того как покидала его болезнь, Курнатовский все мучительнее ощущал гнет каменных стен, душный воздух неволи, физическую тоску по открытому пространству, перспективе, не перечеркнутому решеткой небу.

Он хотел жить… Просто жить? Нет, и сейчас он не мог бы «просто жить»… Жить для него означало бороться. И он был готов к борьбе.

Он начал думать о побеге с первого своего шага по палате. Потом взял себя в руки и отодвинул эту мысль, но она все время жила в нем и заставляла искать… Он угадывал, что сможет прорваться на волю только с помощью людей, с которыми установил какой-то не очень еще ясный, но все же намеченный контакт.

Такими людьми были врач Зенов и невзрачный солдатик, через день заступающий на пост у его палаты. В тот миг, когда он случайно, по окрику надзирателя, узнал его фамилию — Куракин, надежда, приняла определенную форму, потому что этот совсем молодой солдат мог быть сыном сопроцессника Курнатовского — Еремы Куракина. «Что из этого? Мало ли таких «расколотых» семей в Забайкалье?» — сдерживал свой пыл Виктор Константинович, не желая дать волю напрасным упованиям.

Но по привычке к немедленному, хотя и осторожному, действию он начал разговор с солдатом: спросил, какая погода стоит на дворе. Солдат не ответил: видно, запуган, затюкан, — конвойная служба не сахар! А что, если прямо спросить его? Рассказать о судьбе отца, о которой он, может статься, и не знает. А потом заронить в нем сомнения, укрепить волю… Мечты уводили далеко, — бесплодные, вероятно.

Курнатовский уже не раз просил врача разрешить ему прогулки в тюремном дворе. «Здесь нет тюремного двора, — ответил Зенов. — Вы не в тюрьме, а в тюремной палате городской больницы».

Осужденный был огорошен: не тем, что он находится вне стен тюрьмы, а тем, что врач сообщил ему об этом. В этом сообщении крылось нечто обнадеживающее. Теперь появилась твердая уверенность: что-то назревало вокруг.

Наконец ему была разрешена прогулка. Он спустился с трех каменных ступенек больничного корпуса и очутился не на тюремном дворе, а в том чудесном мире, который он оставил, казалось, десятки лет назад. Мире весенней Сибири.

Не было пышной и броской красоты в окружающем, но волшебство было разлито в самом воздухе. Необыкновенные, переливались краски в жемчужной дали, открывшейся с холма. В небе, поминутно менявшемся, причудливо освещались облака.

Неяркие, приглушенные цвета неба и молодой листвы составляли одно целое с негромкими весенними звуками сада, в которых слабый слух Курнатовского странным образом ловил и трепетание веток, и писк птиц, и казалось, он слышит, как растет молодая трава на лужайках, как первые вытянувшиеся стебельки качаются на ветру. И, верно, от них идет отрадный легкий звон, наполняющий сад. Все вместе это и было счастьем, и залогом ждущей его свободы.

Едва надышавшись, насмотревшись, налюбовавшись, Курнатовский стал трезво оценивать положение. Сад был обыкновенным больничным садом, огороженным высоким деревянным забором, тоже обыкновенным: из досок, а не палей — заостренных кверху бревен, которыми ограждаются места заключения.

Необыкновенно было только то, что сюда выпустили приговоренного к вечной каторге. И сам этот факт был сигналом удачи.

Единственной мерой охраны являлся «подвижной пост». Конвойный солдат следил за прогулкой осужденного, ограничивая ее площадкой в центре сада, вдалеке от ограды.

Но через день этим конвойным солдатом бывал Куракин.

Однажды врач явился в воскресный день. Он не стал выслушивать Курнатовского. Хотя тот уже привык к «вольной» и дружественной манере врача, он все же понял необычность сегодняшнего визита.

— Виктор Константинович, — впервые врач назвал его по имени и отчеству, — вам предоставляется возможность побега…

Ах, это короткое слово «побег», пахнущее лугом, веющее озерной прохладой, звучащее дальними громовыми раскатами!..

— Слушайте меня внимательно, — врач был взволнован не меньше его, — здесь ваши друзья из Читы. («Читинский комитет!» — отозвалось праздничным благовестом в ушах Курнатовского.) Они подготовили в городе квартиру для вас и документы. Вы уйдете отсюда вместе с солдатом Куракиным, которому грозит арест. («Тот, тот самый, сын Еремы Куракина!») — И не надо медлить с этим. Послезавтра…