Страница 24 из 29
Нет, я не казню себя за то, что отпустил сыновей.
Я казню себя за то, что не кровь, а вода смирения текла в моих жилах. За то, что только между собой тише, чем шелестит тростник под легким ветром, говорили мы о злодеяниях наших хозяев. И неслышно роптали. А хозяева продолжали экономить, и ставить негодные крепления, и губить людей.
…Кто может предсказать черный день твоей жизни? Если аллах хочет покарать тебя, он не засылает вперед своих вестников. И горе обрушивается на тебя, словно каменный свод, и вдавливает тебя в землю.
Роберту говорили о том, что шахта слабо укреплена, о том, что она опасна… Но, говоря об этом, не уходили из шахты.
А ведь если бы мы все ушли, и сели бы на корточках в тени под навесом, и сидели бы так долго, даже молча, то хозяева укрепили бы свод. Ведь они вложили в работы большие деньги и не захотели бы их терять.
Но мы были каждый по себе и не чувствовали своей силы.
В той шахте я был вместе с сыновьями, с двумя своими старшими сыновьями. Каменное небо раскололось над нами и увлекло нас потоком камней глубоко вниз, туда, где нашли смерть мои сыновья. Я был вместе с ними там, в их каменной могиле. Недвижим, как они.
Но когда нас отрыли, я оказался жив. И я остался жить…
Ам-Рами замолчал. Глаза его были прикованы к стеклянной двери, которая вела в ресторан. К двери, за которой сидели двое: его младший сын Рахман и человек, который был виновником несчастий семьи.
Словно отвечая на мысли отца, не выраженные вслух, Муджахид успокоительно заметил:
— Сейчас совсем другие времена, отец. И о подземных рабочих заботятся. Что страшного в том, что брат будет работать в поисках древностей!
— Нет, — сказал старик. — Я ничего не забыл.
Муджахид подошел к окну и отдернул занавес.
В застекленную веранду вошла пустыня.
Все было настоящее там, за стеклами: неистовое беснование хамсина, грозная игра стихии, беспредельное пространство, которое угадывалось за крутящимся вихрем песка.
И все это снимало наше мелкое разочарование и наши иронические мысли о бутафорской поездке в пустыню.
И хотя мы не могли их сейчас видеть, ясно ощущалась близость Великих Пирамид.
МУСТАФА ИЗ ХИЛТОН-ОТЕЛЯ
Хилтон-отель есть Хилтон-отель. Это явление само по себе. Обособленное от климата, обстановки и социальной атмосферы. В отеле кондиционированный воздух, своя обстановка и свои социальные контрасты.
Он не арабский, он не английский: он космополитичен. Национальные черты его обитателей стерты. Эти люди стандартны, как их чемоданы с бесчисленными пестрыми наклейками, как мисс Джейн из Бюро путешествий, восседающая под полосатым зонтиком с надписью: «Здесь говорят на всех языках мира», со своей стандартной прической и стандартной улыбкой.
Отель стоит на набережной Нила, одновременно и массивный и легкий. Предполагается, что в нем соединен ультрамодерный европейский стиль и национальный арабский колорит.
Современные просторные холлы — стекло, нарочито тусклый металл, деревянные панели — набиты всякой всячиной. Я бы сказала: «Как лавка старьевщика», если бы эта «всячина» не была новехонькой. Что здесь? Ответить на этот вопрос нелегко. Во всяком случае сразу. Разнообразные вещи свалены в беспорядочные груды. Ни одного сантиметра свободного места ни на полках вдоль стен холла, ни на полу, устланном коврами неожиданных расцветок: то черные птицы на сиреневом фоне, то розовые всадники на черной траве.
Орнамент одних закончен и тщательно выполнен до мельчайших деталей, без затей: верблюд с погонщиком так верблюд с погонщиком! И ясно видно, что верблюжья шерсть выгорела на спине в том месте, которое не закрывается седлом. Узоры других условны, размыты: мешанина красок, черточек, зигзагов, иногда энергичных, напористых, иногда бледных, как бы безвольных.
В холлах выставлено все на свете. Но есть противоречие между их обстановкой, настойчивым всепоглощающим стремлением п р о д а т ь, и людьми, которые равнодушно проходят по этажам, бегло бросая взгляд на раскинутые тут же, у их ног, предметы.
Вероятно, этих предметов слишком много, чтобы пробудить интерес к ним.
Это прекрасно понимают уличные «продавцы одной вещи», показывающие ее, таинственно вынимая из-за пазухи с шепотом: «По дешевке», «Счастливый случай»… Можно подумать, что «редкость» по крайней мере похищена из Каирского музея…
А здесь прежде всего бросается в глаза то, что покрупнее: ярко-зеленые и красные кожаные пуфы, на которых золотом грубо намалеваны обычные мотивы: опять же верблюды с погонщиком, пирамида и голова древней царицы Нефертити, недавно вошедшей в моду. Кстати сказать, эти пуфы преследуют путешественника от границы до самых глубин страны, непонятно, чем вызвана их популярность. Если бы не верблюды и Нефертити, то эти пуфы могли бы сойти за деталь обстановки какой-нибудь купеческой спальни из пьесы Островского.
Декоративные цветы в странных, асимметричных горшках похожи на искусственные.
И я не знаю, кто этот высокий сосуд необычной формы. Я говорю: «кто», потому что он точь-в-точь как живой. В его бугристой, причудливо расписанной поверхности чудится чей-то взгляд. И что-то вроде протянутой руки… Хотя это может оказаться ручкой. Обыкновенной ручкой!
Кощунственную мысль, что передо мной — обычный чайник, я тотчас отогнала! Тут не было места чему-то кухонному! Ни в коем случае!
Стеклянные, деревянные, каменные ожерелья лежат на ковре, свернувшись в клубки, отсвечивая на солнце, кажется, вот-вот развернутся и поднимут голову с раздвоенным жалом.
Халаты с теми же пирамидами и Нефертити брошены на ковры. Мелкая бисерная вышивка, с необыкновенным искусством исполненная на коже, замше и какой-то ткани, упругой и мягкой одновременно, тоже тут. И чеканная посуда. Здесь представлены, кажется, все металлы. Одни сверкают на солнце, блеск других притушен «под старину». Много черненого серебра.
Разнообразие и тщательность отделки вызывают уважение к мастерам, создавшим эти необыкновенные блюда, украшения, сосуды непонятного назначения. Но к уважению примешивается чувство горечи оттого, что чудесные вещи затеряны в скоплении безвкусицы, рыночных поделок, крикливой мишуры.
Хилтон-отель есть Хилтон-отель. Он дорогой: для богатых туристов, американцев, англичан и французов, голландцев, шведов. И японцев. И южноамериканцев.
Но это, пожалуй, единственный отель, где меньше «просто туристов», а больше — искателей выгодного бизнеса.
Здесь говорят по-английски и по-французски: портье и швейцары — свободно, официанты и горничные — в пределах необходимости, посыльные и лифтеры — только несколько слов.
Есть еще бои. Те, кого в Германии зовут дер паже, во Франции — гарсон, здесь же по-английски — бой.
Что делает бой? Крутит вертушку стеклянной двери, когда нет швейцара. Вносит вещи, когда нет подносчика багажа. Подает ключи, когда нет портье. Провожает в номер, когда нет горничной.
Но есть место, где бой никого не заменяет, где он сам по себе: это лифт. Лифт работает круглые сутки. Бой работает круглые сутки.
Двери лифта закрываются автоматически с легким змеиным шуршанием. Кто-то называет этаж. «Плиз»[8], — говорит бой. И опять этаж. Опять автоматически открываются двери, и так же автоматически, голосом лишенным интонаций, произносит бой свое «Плиз».
Бой одет в красную униформу с блестящими золотыми позументами и пуговицами. Пуговицы похожи на кнопки, кнопки лифта. Ими утыкана вся грудь мальчика. Мальчик маленький и толстый. Поэтому он еще похож на пуф в холле, круглый красный пуф с позолотой.
На курчавой голове боя сильно набекрень надета крошечная круглая шапочка. Она золотая и держится на лаковом ремешке, в который втиснут подбородок мальчика. В редкие мгновения, когда он не занят, бой стоит у открытой двери лифта и немного отпускает ремешок. Жарко. Пятидесятиградусная жара просачивается и сюда.
8
Пожалуйста (англ.).