Феномен

— Почему вы не испугались? — поинтересовался Потапов у девушки. — Надеялись на меня? На мой День?

— Просто… купила билеты.

— А я вот не купил. В голову не пришло. Отвык по билетам передвигаться. И надо же! Опять обошлось. Что он сказал, этот, со щипцами?

— Он сказал «ясненько».

— Вот видите, ему стало «ясненько», что сегодня со мной лучше не связываться. Не надо мешать моему возвращению к людям, к железной дороге, к деревьям и грибам… Знаете, Настя, я потерял их из виду, все эти приметы жизни, все эти знаки радости, свободы, любви.

— Иван Кузьмич, у вас такой вид, будто вас обокрали, а вы даже довольны, что так получилось. Скажем, стянули неизлечимую болезнь. Хорошо обокрали, приятно.

— Сам я себя обокрал, Настенька. Без посторонней помощи. И — достаточно обо мне. Я — мужик. Упрямый, грубый. Не пропаду. Тем более что сдвинулся, еду наконец-то. Расскажите лучше о себе. Почему вы за мной увязались? Поведайте, чтобы я ориентироваться мог. Если честно — вы меня напугали. Дома я виду не подал, что жалею вас, как дочку. Особенно розовые штаны растрогали. Такой в них у вас… у тебя вид беззащитный. И потом этот надрыв во всем поведении, веселье неоправданное. Что у вас… у тебя с этим, ну, сыном моим?

— С «этим»? Вы что же, не любите его?

— Я его не знаю. Лицом к лицу лица не увидать. Он хоть и рядом со мной плывет, но от меня волна круче, вот его и относит. Тебе с ним сподручнее плыть. Вот и расскажи мне о сыне.

— Я из деревни. Деревенская! — Настя выжидательно помолчала, следя за лицом Потапова, как за поплавком, будто рыбку ловила.

— Я тоже из деревни. Что дальше?

— А то, что не пара я вашему студенту. Вернее, он мне не пара.

— Понимаю. Тебе бы — десантника.

— Как вам не стыдно?! Сына своего кровного не любите! Да знали бы вы, куда он ходит, в какую компанию!

— В какую?

— В… в говенную! Привел он меня как-то. Даже вспоминать противно. Думаете, они там к лекциям готовятся? Как бы не так! Валяются на полу, будто отравленные. Спят не спят, но и не двигаются. «Кейфуют». Очнутся, по глотку сделают, по затяжке и опять дремлют. Потом книжку читали. Ничего не поняла. Ахинея какая-то. Короче говоря, не прошла я у них по конкурсу, не приняли в свою контору. Да меня туда и силком не затащишь, в паутину эту отвратную! Тихие все такие, заунывные. Молодежь называется! Что из них получится? Чинуши с блестящими от сидения штанами. Тихо начали, тихо и кончат. Короче — приспособленцы будущие. А я так не могу. От молодого человека порохом должно пахнуть. Костром, бензином! Смертельной опасностью!

— Несерьезно. Насчет смертельной опасности. Вздор, Настя. Каприз. Люди на земле изо всех сил за живое борются, а тебе смертельное подавай. А насчет сына, Настя… Что, если Сережа по-своему прав? Не желает по указке жить. И не он с меня, а я с него пример беру? Только вот на ихнюю дремоту терпения у меня не хватит — взовьюсь! На Камчатку пешком пойду, в вулкан залезу… с веником! Представляешь, Настя, парилочка?!

— Притворяться — тоже надо уметь.

— Понимаю тебя, Настя. Быть самим собой почетнее, нежели из кожи вон лезть. Наслышался этих призывов: найди себя, будь собой! А что, если неинтересно собой-то быть?! Если скучно? Может, я скверный, сам-то? Отвратный, как ты говоришь? Зачем же мне постоянно в себя, поганого, нелюбимого, возвращаться? Не лучше ли, не честней ли будет удрать от себя?

— Зачем же удирать? Не лучше ли прихватить себя… с собой?

Разговаривая с Настей, Потапов, уже в который раз, мысленно вздрагивал, даже содрогался от ее простодушной логики, словно передвигаясь заросшим болотом, время от времени оступался в нежданные глубины.

«Откуда это у нее, у пэтэушницы вчерашней, зоркость такая в умишке недетская? С чего бы? Неужто от пережитого? В ее-то майские годочки?»

И Потапову захотелось узнать об этой девочке если не все, то — побольше. Чтобы суметь ей помочь как можно тактичнее. Без милосердного вероломства, когда мы нередко, желая кому-то добра, вламываемся со своим добром в исстрадавшуюся душу, будто в зал ожидания вокзальный или металлообрабатывающий цех.

«Это же социальная проблема — стрекозки эти хрупенькие, из деревни залетевшие в город. Проще простого обломать им крылышки на первых порах, чтобы озлить, унизить, исковеркать. Сунуть в рот папироску, рюмку туда же опрокинуть. Отравить цивилизацией. И считать себя в итоге благодетелем: как же, в люди деревенщину вывел! Прежде, при царе-батюшке, подобные пигалицы, если не попадали на фабрику, шли в кухарки-прислуги и далее — в „желтые дома“. А сегодня — просто на улицу. И кто портит их чаще всего? Женатые мужики. Такие, как я. С кошельком и постельным опытом. Любопытство и доверчивость — вот они, камушки на шее этих девчонок. А спасательный кружок — умишко. И ежели умишко маловат, то и затянет, и нередко — на самое дно. Слава богу, у Насти по всем приметам по части умишка не слабо. Способна не только перед собой видеть, но и оглядываться. В искренности моей усомнилась: притворяться, говорит, надо уметь. Что ж, сказано смело. Вот бы такое сердчишко отважное у себя в доме иметь — в помощь сынку. Да и не только сынку. Как это там называлось прежде, по „Домострою“, — сноха, что ли?»

А вслух произнес:

— Может, и притворяюсь. Когда о себе речь веду, о своих нынешних выкрутасах. Однако без злого умысла. Потому что помочь тебе хочу искренне. Считай, Настя, что тебе повезло. При взгляде на тебя, Настя, сегодня… на мои глаза навернулись слезы.

— Ой как интересно! Так уж и навернулись?

— Да. Незримые, конечно. Те самые, гоголевские, из школьной программы. Или — радищевские. От которых душа моя уязвлена стала. Помнишь о таких?

— Еще чего… Помнить всякое. Я про них, про слезы эти, без программы все знаю. Назубок. — Сказала и так на Потапова посмотрела безрадостно, искушенно, что Иван Кузьмич на какое-то время зажмурился, а когда вновь открыл глаза — на ребячьем, розовом личике Насти от прежней «посвященности в жизнь» не осталось и пылинки. По крайней мере, на его поверхности.

— Ладно, — улыбнулся девушке Потапов. — Можешь ничего не рассказывать. Держи свое при себе.

— Я потом! Не сегодня. Хорошо? Сегодня ваш день-денек! Можно я помогу вам сегодня?

— Чем же?

— Ну как же… Справиться помогу с этим самым экспериментом по оживлению вашей директорской души. В лаборантки меня возьмите. На сегодня. Не пожалеете.

— Почему только на сегодня?

— Потому что завтра я опять в стеклянную палочку превращусь. Для вас.

В вагон вошли цыгане. Точнее — цыганки с детьми. Не столь стремительно, как контролеры, но почти с теми же намерениями, а именно: взимать с пассажиров определенную мзду, во всяком случае планы этих и тех были родственными, экономически обоснованными. План есть план. И выполнять его следовало неукоснительно.

Среди запорхнувших в вагон женщин выделялась, главенствуя, дородная старуха, буйноволосая и какая-то нарядная, даже шикарная. Не было на ней бального платья, тяжким бархатом переливавшегося от головы к ногам, была величавость. От нее исходила музыка движений, взгляда, осанки. Образ ее излучал энергию красоты нестареющей, как излучает эту энергию позеленевшая на влажных ветрах времени статуя античной богини, молча управляю щая своим мифическим хозяйством, молча, но гордо, с достоинством произведения искусства.

Черноглазые шустрые женщины, повитые цветастыми платками, широкими юбками, увешанные молчаливыми грудными детьми, которым шуметь разрешалось только после того, как они научатся петь и плясать, женщины, оценивающие ситуацию в незнакомом помещении и вообще под небом — в мгновение ока, женщины эти, неунывающие, стремительные и увертливые, быстренько распределили между собой пассажиров, взявшись в первую очередь за молодых и с виду одиноких. Гадали по руке, как профессиональные хиромантки из девятнадцатого века, предсказывали на картах дальнюю дорогу, денежный интерес, интимные свидания, просили позолотить ручку и, глядя жертве в глаза, называли того по имени, реже — по отчеству.