Феномен

К Потапову подсела Величавая, так он ее мысленно окрестил.

— Извини, дорогой… — приступила к допросу и тут же осеклась, сообразив, что допустила промашку, приняв Потапова за «стюдента». Подвели ее фирменные тряпочки, облегавшие несерьезную фигуру директора фабрики. — Извини, начальник. Долго жить будешь. Не узнала тебя сразу. Проси чего хочешь — все тебе будет! Обещаю. Девочка твоя? — колыхнула в сторону Насти кофейными зрачками, не расплескав при этом иронии взгляда.

— Моя.

— Хочешь присушу? Сердце к сердцу? Ейное к твоему?

— Настя — моя дочь.

— Ой, неправда! Кому не доверяешь, начальник? Дочки так строго, так внимательно не сидят, будто у нее попа протезная. Позолоти малость ручку, и я скажу тебе, что надо делать в этой ситуации.

Потапов покопался у себя в карманах, извлек зелененькую, протянул Величавой.

— Вот. Единственная просьба: нельзя ли что-нибудь спеть? Настоящее, цыганское. Подлинное…

— Можно. Почему нельзя. Эй, Манька! Ходи сюда. И Соню прихвати.

Пришла Манька. Без никакой Сони.

— Поставь Валю Вишневскую. Для аккомпанемента.

Манька, подбросив на руках сверток с ребенком, извлекла из тряпичных недр портативный магнитофон марки «Сони», поменяла кассету. Запустила пленку. Из японской машинки выплеснулась кучерявая песенка. Популярная певица своим детски бесстрашным и одновременно прожженно-искушенным голосом разбрызгивала непонятные Потапову слова, из которых только слово «чавела», а также «ромалы» приятно ласкали слух, ибо узнавались Потаповым, как узнаются на чужбине в толпе туземцев граждане русского происхождения.

Вполголоса, без показного рвения к магнитофонному звучанию присоединились — вначале Величавая, а затем и Маня, принесшая японскую «Соню» чуть ли не в подоле.

На одной из станций черноглазые женщины схлынули с поезда так же стремительно, как освежающая влага встречного ливня скатывается с покатой крыши вагона.

— Интересные люди цыгане. — Потапов проводил взглядом шустрых женщин. — Иногда мне кажется, что они как бы существа с других планет. Заметьте, Настя, они ведь не просто ведут себя иначе, нежели остальные жители Земли, они стихийны, то есть родственны ветрам, дорогам, деревьям, лошадям, родственны природе куда больше, чем людям.

— Работать не хотят. Чтобы по звонку к станку, как все остальное население. Вот и различие, — усмехнулась Настя.

— Несправедливо. Они тоже работают. Есть даже колхозы. А эти… разве они сложа руки сидят? По-своему, но трудятся. С детьми на руках. Посмотрел бы я на некоторых дамочек наманикюренных, которые о нарядах пуще всего пекутся, смогли бы они на цыганских условиях под солнцем продержаться? Хотя бы месячишко? Вот то-то и оно. А эти веками держатся. И не только замашки да традиции хранят, но и душу нации.

— Вам на цыганке надо было жениться, Иван Кузьмич.

— При чем тут жениться? Жениться — значит, кого-то подчинить, лишить, а порой даже сломать, исковеркать. Заниматься этим давайте с себе подобными, справедливее будет. А всяческой экзотикой лучше любоваться со стороны. За цветами не в ботанический сад идут, а на рынок или в поле.

— Эх, Иван Кузьмич, Иван Кузьмич, плохо вы знаете своих подчиненных. Особенно молодых и особенно женщин. Многие, уверяю вас, только дозволь, в цыгане бы не ушли — бегом побежали! В поле, в табор, в травушку-муравушку, да хоть бы и в поезда! Прочь от кислой вашей кожи, от краски, от шума машинного, который мозги сверлит, от пытки делать каждый день одно и то же. За что, к примеру, меня уволили? Думаете, за прогулы, за опоздания-пререкания? А если — за цыганщину?! Во мне ее тоже хоть горстями выскребай. Хотите знать, кто я? Птичка вольная! Но… инкубаторская по происхождению. Искусственная. Теперь ведь как: куры несутся без помощи петухов. Цыплят уже не высиживают, а выводят. Без помощи кур. Вот и я такой цыпленок. Без роду-племени. Отец, конечно, был. Имелся. В самом начале. То есть — еще до моего рождения. Мать после рассказывала: малахольный, дескать, был, дурачок ненормальный. Задумчивый по всякому поводу. Приглядывался ко всему: к травке, к звездам небесным, к птичкам-букашкам. От этого малахольства, мол, и пострадал. Уснул во ржи. А трактор и наехал. Самое страшное, по словам мамаши, это не то, что его раздавило, а то, что на голове у него, у раздавленного, голубой венок из васильков оказался. Ну, а я об отце, вернее об отцовстве, всегда по отчиму судила. Этот спился к тому времени, как я из деревни убежала. Безо всякого трактора раздавило его. Самогоночкой растекся. И мать искалечить успел. Теперь она все на свете ненавидит.

С поезда сошли на станции Торфяная, примыкавшей к одноименному поселку при помощи заржавевшей связующей нити, то есть узкоколейки. Поселок этот, некогда процветавший благодаря мощным торфоразработкам, ныне захирел и представлял разве что клюквенно-грибной интерес. Из Мшинска по выходным дням наезжало сюда порядочно народу, озабоченного не столько добычей лесных даров, сколько оздоровительно-прогулочными упованиями.

Воздух в городах с каждым годом становился ядовитей, информация о неизлечимых болезнях все назойливее — вот люди и забеспокоились, да так, что в пригородных поездах по выходным дням в определенные часы можно было стоять без помощи ног: такая сверхплотность в вагонах образовывалась. Подсчитано даже кем-то: если население земного шара стиснуть до положения субботнего пассажира подмосковной электрички, то все это население запросто может разместиться на территории карликового государства Люксембург.

В пристанционном сквере гнездилось небольшое летнее кафе, которое, как говорится, дышало на ладан перед закрытием на зиму. В палатке имелась черствая, при последнем издыхании, снедь в виде хлеба, посиневших от холода котлет и чуть теплое какао, настолько густое, что напоминало гороховое пюре. Возле палатки — столики для еды «в стоячку», под открытым небом.

— По стакану какао? — Потапов вопросительно потянул воздух носом. — Серьезней заправимся где-нибудь на лоне. Согласна?

Взяли по стакану. Напиток оказался не таким уж и густым и отдаленно напоминал не только какао, но и кофе.

За одним из столиков компания молодых людей, сбившаяся в непроницаемый для постороннего взгляда кружок, разливала по грязным стаканам что-то свое, приносное.

Потапов, относивший буфетчице порожние стаканы, бесстрашно посмотрел в сторону киряющих, и тут на глаза ему попался прыщавый пэтэушник, тот самый трусливый сквернослов из вагона, сбежавший с лекции Потапова прежде других. Скверный, от слова «сквер», кружок по сравнению с его вагонным вариантом заметно разросся: помимо бородатеньких сопляков — еще три сердитых мотоциклиста в красных касках, выражение глаз замаскировано под скуку, на губах презрительная ленца, под шуршащими капроновыми курточками — дремлющая мощь суперменов, заблудившихся среди лилипутов.

Красные их мотоциклы стояли на проезжей части дороги, касаясь друг друга передними колесами, словно обнюхивались. На лицах мотоциклистов было написано, что они вот-вот умрут от скуки, если не совершат что-нибудь «обалденное».

Задержавшись возле тесной компании, Потапов побренчал стаканом о стакан, как бы прося слова. Он и сам не понимал, что его дернуло ввязаться: сегодняшний ли дерзостный настрой, когда все, к чему бы он ни прикасался — жестом, словом, мыслью, — беспрекословно подчинялось, сникало, или же нынешний антиалкогольный порыв всей страны, — кто знает? Во всяком случае, к звону его порожних стаканов прислушались.

— Чего тебе, отче? — поинтересовался мотоциклист, стоящий к Потапову лицом. — Плеснуть? Кидай трояк — нацедим.

— Ваше здоровье, господа самоубийцы! — Иван Кузьмич приветственно вознес над головой один из стаканов.

Потапов отметил для себя, как медленно разворачиваются к нему лица остальных сотрапезников. Такие все юные и такие настороженные, опытные. Прыщавые в бородках узнали Потапова и заметно встрепенулись изнутри: жить им стало, по всем приметам, намного интереснее, чем минуту назад.