Феномен

— Георгий Поликарпыч, миленький! Мы же с вами договорились. Не упоминать… — сокрушенно покачал головой Потапов.

— Уважаемый?! А п-почему тогда хавальник разбит? Небось у ларька по губам дали?! Что, мля, директоров я не видал? Да из него, мля, директор, как из меня… памятник Пушкину! Досконально… Тебе заливают, бать, а ты и развесил ухи-то.

— И ничего не развесил, а директор, н-нда-а, Иван Кузьмич Потапов. И я у него на фабрике работал.

— Это который тебя уволил? Куска хлеба лишил?

— Зачем же… У меня пенсия хорошая.

— Пенсия, бать, для других у нас целей, сам знаешь. Так вот кто нас без закуси оставил! Доскона-ально…

— Я уже объяснял Георгию Поликарпычу, что по ошибке, что не вник. Дело поправить можно. Пусть на вахту идет. Даже лучше, чем дворником.

— Да кто его на вахту возьмет, инвалида? Что я, законов не знаю? Чтобы в «вохру»— и на одной ноге брали?

— А как же… н-нда, без обеих ног — и на самолете летают? — справился у Мишани старший Дронов, весело подмигнув Потапову, с явным желанием разрядить напряженную атмосферу за столом.

— А ежели директор, тогда зачем пожаловал? Чего ему не хватает? Егзотики, ёксель-моксель?!

— Значит, что-то нужно, если пришел, — примиряюще улыбнулся Потапов.

— Слышь, бать, а может, его самого уволили? Доскона-ально?! Вот он и закеросинил, а? Все равно не по пути. Рылом не вышли, товарищ бывший директор, чтобы с нами заодно пропадать.

Бормотуха в бутылке иссякла. Оставалась невы-питой доля Потапова. Иван Кузьмич незаметным образом попытался подвинуть свой стакан в сторону Шляпы (подвинуть в сторону Мишани не решился, боясь нарваться на очередную словесную блажь).

Поликарпыч мигом сообразил, что ему делать, распределил «долю» меж собой и Мишаней.

Потапов предполагал, что без скандала не обойтись, что так просто чужая боль его не отпустит. Предполагал, предчувствовал, порывался исчезнуть и ничего поделать не мог. Сидел и ждал. Результата. Если не обреченно, то, во всяком случае, подневольно. Скандалом здесь пахло с самого начала. Его испарениями был напитан воздух этой квартиры. И Потапов уже знал, что выбраться ему отсюда удастся только на волнах этого скандала, на гребне безобра зия, знал и скрепя сердце ждал начала реакции, взрыва, который повлечет его за дверь, наружу — к прежней жизни… Меж сыном и отцом на кухне что-то произошло. Потапов и не заметил, когда они перебрались туда, оставив его за неопрятным, пропахшим чесноком и бормотухой столом одного. Из кухни доносились приглушенные их голоса, и Потапов сразу же сообразил, что речь у них идет о доставании очередной бутылки и что на промысел за ней Мишаня выпроваживает отца, который идти почему-то отказывается, приводя своим неожиданным отказом Мишаню не столько в бешенство, сколько в недоумение.

— Ты чего, бать, сдурел совсем? Ведь недобор! И в семь часов кислород перекроют. Покуда насшибаешь, время упустим. И не строй из себя Алевтину Петровну, трезвенницу…

— Не трожь мать, гаденыш! — неожиданно звонко, истошным фальцетом полоснул воздух Георгий Поликарпович.

— А кто ее в гроб вогнал? — поинтересовался Мишаня. — Меня тут не было… досконально.

— Оттого и померла, что «не было»! Тюряга за тюрягой! Не жила, а ждала непрестанно. Оттого и исчахла. Это тюремничать легко, а ты ждать попробуй материнским жданьем!

— Ну, бать, ну ты ведь живой еще, слетай, говорю.

— Сказал, не пойду! Стало быть — не пойду. Баста. С нонешнего дня. На работу берут. Что я, хуже других? Отступись, Мишаня. И тебе не дам. Иван Кузьмич обещал с лечением поспособствовать, н-нда-а.

— Что?! Эта с-сука… лечением грозилась?! Да ты кого мне привел, падаль одноногая?! — и тут Мишаня перешел на зловещий шепоток, и дальнейшие слова расслышать Потапову было невозможно. Зато отчетливо прозвучал хлесткий шлепок… омерзительный, подлый звук, который ни с чем не перепутаешь: звук удара по человеческой плоти, а точнее — по лицу. И в эти же мгновения в малюсеньком коридорчике, соединявшем кухню с прихожей, послышался грохот: что-то упало, съехав по стене, шурша обоями.

Потапов ринулся в коридорчик. Помог Поликарпычу подняться с пола. Распрямившись, пошел на Мишаню, который стоял посреди кухни и нехорошо улыбался.

Оказавшись на улице, Потапов подумал о такси. С этого момента он почему-то заспешил. Но изловить такси в этом районе города было не легко, а частники, напуганные постановлением о борьбе с нетрудовыми доходами, никого не брали, даже не притормаживали.

Выбравшись на оживленную, весьма загазованную Смоленскую улицу, Потапов принялся неумело голосовать: руку поднимал робко, в момент, когда машина проносилась мимо него. Наконец один из водителей, проскочивших мимо Потапова, смилостивился, тиснул по тормозам и, дав заднюю скорость, подрулил к Ивану Кузьмичу. Потапов попросил шофера ехать к центру города, назвав свою улицу. Когда проезжали мимо редакции «Мшинского рабочего», Потапов остановил машину и, упросив таксиста обождать пяток минут, ринулся на поиски жены.

Редакционный вахтер, поперхнувшись хронометрически регулярным пятичасовым чаем, с запозданием произнес: «Гражданин, куда же вы?» Но Потапов уже рассекал спертый бумажный воздух второго этажа, проносясь коридором и одновременно считывая с дверных табличек фамилии сотрудников печатного органа.

Помещение редакции в эти финишные часы дня было малолюдным и малошумным: ни графоманов, ни общественников, ни профессиональных жалобщиков, ни надрывных телефонных звонков — словом, никакой горячки, только работа. И только за столом.

На третьем этаже Потапов отыскал-таки дверь с табличкой, на которой среди трех фамилий пряталась и фамилия жены — Ершова М. П. Потапов не постучал, он просто ударил в дверь рукой и сразу же отпихнул от себя створку, проходя в комнату. Три стола. На одном — огромная пишмашинка. На электрической тяге. На подоконнике — горшочная зелень. За одним из столов — тучный молодой человек, а может, и не молодой вовсе, а просто без морщин, гладколицый.

— Прошу прощения! — засуетился Потапов. — Собственно, мне бы Ершову Марию Петровну.

— Ершова — в курилке, — поведал толстяк, не поднимая глаз от клочка газетной бумаги.

Мария сидела на красном ящике с пожарным песком. Какая-то жалкая сидела, покорная, не домашняя, словно где-нибудь на вокзале перед отправкой в эвакуацию. Так, во всяком случае, померещилось Ивану Кузьмичу при взгляде на жену со своего колокольного роста.

— Иван?! Что-нибудь случилось… Сережа?! — Мария неловко соскочила с ящика.

Потапов сбежал к ней по ступеням, приблизился вплотную — и вдруг… погладил по голове.

— Нет, нет, все хорошо. Ничего не случилось. Просто я на такси. Может, поедем домой вместе?

— Господи, напугал до смерти. Зачем напугал-то? Какое такси? У меня еще на час правки. И вообще, ты откуда?

— Я хотел у тебя спросить, как ты думаешь: Сергей сейчас дома? В это время дня?

— Почему ты спрашиваешь? Говори, не тяни: что с ним?

— Не знаю, что с ним. Не знаю, где он. Представляешь, Мария, оказывается, мы не знаем, где наш сын! И вот мне показалось…

— Что, что тебе показалось?!

— Что мы не любим его.

— Да ты… никак пьян? Чего ты мелешь-то, окаянный?!

Мария бросилась вверх по лестнице и, не оглядываясь на Потапова, заспешила дальше по коридору к своему кабинету. Потапов увидел ее вновь уже за столом, вращавшую диск телефонного аппарата. Толстяк-сослуживец, казалось, еще глубже ушел в бумаги.

— Сережа?! Сыночек? Ты?! Я, мама! Фу-ты, господи! Нет, нет, у меня все хорошо. О’кей, говорю, у меня! Отец? Да здесь он, в редакции… Помирились?! При чем тут? Ворвался на такси! Вот именно… Продолжает выступать. Да, в том же духе. Ну, хорошо, сынок, пока! Сейчас спрошу. («Ты — домой?» — обратилась она к Потапову, тот поспешно кивнул головой.) Сережа, он едет домой. Ты, наверно, голодный, сынок? П-послушай, Потапов, ты в своем уме? Ты чего меня пугаешь?

— Не знаю, не могу объяснить… Показалось.