Мексиканка

Ты будешь искать покоя от самой себя. Ты будешь искать удовольствий, но это путь в помойную яму. Как твоя мама – леди наполовину спирт наполовину дым. И он будет искать.

Вера замолчала, сердито изучая зелёные с серым улицы Гэлвея. Мерседес тихо плыл по городу, как шлюпка над поверхностью Марса, герметично и аккуратно везя столичную леди. Они выехали из района, где жила Салли и въехали на мост, под которым текла мутная речушка. За мостом начинались кварталы победнее.

– Знаешь, крёстная, – сказала Салли, – неприятно, когда за тобой следят. Ты мне анализатор вшила? Это вообще законно?

Салли пощупала предплечье.

– Знаешь, что неприятно? – сказала Вера. – Получать сообщения, что твоя племянница принимает вещества. Получать – и думать, что делать. Ты в командировке в Сеуле, стоишь в номере у окна, любуешься небоскрёбами. Вот, вроде, счастье: будто у тебя день рождения и Сеул как огромный торт со свечками до горизонта. И тут сообщение. А завтра в восемь-пятнадцать проект защищать… Перед…

Вера запнулась, достала бутылочку с водой и жадно отпила.

– Восемь мужиков и все в галстуках. Одинаковых, блядь, галстуках. Уселись в первом ряду, как кони шахматные. Ты улыбаешься, излагаешь доклад по плану, а в затылке мысль: ну и что делать? В полицию звонить? У ребёнка запись будет – на всю жизнь. Звонить сестре? Так она сама, небось, обдолбанная. Ехать срочно тебя по рукам бить? Когда? Сразу билет брать или дождаться окончания доклада?

Она повернулась посмотрела на Салли, Салли не повернулась в ответ.

Вера помолчала и добавила:

– Ну хорошо, в шахматах не бывает по восемь коней да ещё и в первом ряду. Но в жизни бывает. В общем, мой тебе совет. Поучение. Нравоучение. Хочешь не хочешь, а сиди, давись, слушай. Ты либо закончишь как твоя мать, либо как я. Тебе всю жизнь торчать. Либо от веществ либо от жизни. Можешь прыгать с парашютом, можешь в кино сниматься, можешь строить карьеру и смотреть на Сеул из окна отеля, но…

Они подкатили к дому Дары, машина плавно припарковалась. Салли показалось, что мерседесу немного неловко быть дорогой машиной в бедном районе, поэтому он скромно встал на дальнем месте парковки, возле урны.

– Здесь твой Дара живёт? – спросила Вера. – Это ненадолго. Отсюда он выберется. Ты тоже приезжай поступать.

– А когда я девственность потеряла, ты тоже получила сообщение? – спросила Салли. – Откуда ты вообще про Дару что-то знаешь?

– Честно сказать, не знаю я ничего, – просто догадка. Богатый личный опыт, сука, подсказывает. Ты говорила, он художник?

– Начинающий.

– Угу. В лёгкой форме ещё.

Вера печально посмотрела на окна комнаты Дары и моргнула.

– Он уже что-то прячет от тебя.

Салли не удержалась и фыркнула.

– Не думай, – сказала Вера, – будто хочу вас рассорить. Пусть у вас всё получится – мне назло.

Дважды приятно щёлкнуло: это Вера разблокировала двери машины.

– До свидания. Если ждёшь, что я тебе скажу что-то доброе напутственное, то нет. Я не в том психическом состоянии.

Салли не знала, что сказать, она открыла дверь машины и ступила на затёртый асфальт.

– Спасибо… что подвезла, – сказала она Вере интонацией человека, который склеивает разбитую чашку, приговаривая, что сейчас она будет как новенькая.

Вера сухо улыбнулась в ответ сквозь боковое стекло и опустила взгляд на приборную панель.

Проще всего забыть то, что не понимаешь. Разговор с тётей Верой был достаточно странным, чтобы уйти из головы Салли как нечто, что никак не соотносилось с её жизнью. Крёстная фея в этот раз оказалась полусумасшедшей гадалкой, которая оставила на столе в прихожей шляпу с торчащими перьями. Шляпа никак не помещалась в комод, а потому была изгнана на чердак.

– Дара, а ты прячешь от меня что-нибудь? – спросила Салли неделю назад.

Дара удивлённо посмотрел на Салли, потом обвёл взглядом свою комнатушку и поводил в воздухе ладонью, мол, да разве здесь что-нибудь спрячешь?

Салли рассмеялась.

А сегодня она попросила его показать репродукции, которые дал ему Мёрфи. То, что Дара ходил к Мёрфи, не сказав ей, показалось ей немного странным, но Салли рассудила, что Мёрфи теперь их общий друг. Да и последним, к кому Дару следовало бы ревновать, был бы полусумасшедший художник, живущий в скворечнике среди шестерёнок и пыльных книг.

Возможно, Вера была права и Дару будет тянуть к странным, пьянящим вещам. Тогда пусть это будет искусство. Веществ, даже обычных лекарств, Дара боялся как чёрт ладана, и тут Салли была спокойна. Конечно, можно было опасаться, что Дара будет медленно превращаться в Мёрфи, но это был бы такой длинный путь, что Салли бы, наверное, успела его затормозить.

Интересно, подумала Салли: она уже рассуждает о том, что она хочет или может управлять Дарой.

Но надо было признать, что это иногда и происходит. Салли подсказывает ему, какую рубашку не надевать с джинсами, и он, пожав плечами, достаёт из шкафа другую. Она подсовывает ему книги, она исправляет его речевые ошибки. Они стали как два сообщающихся невидимым образом сосуда, как два фонтана в разных частях города, которые питаются от одной водопроводной сети.

Что ещё было удивительно, так это то, что оба фонтана находились в Ирландии – стране, в которой они никогда не бывали. Тем не менее они мысленно называли себя ирландскими именами, а их жизнь – невидимо для всех – протекала в городе Гэлвей.

Салли даже не знала, существует ли такой город на самом деле, и не хотела проверять.

У них был свой собственный Гэлвей, свои фонтаны, на которых жили мраморные ангелочки, свои блестящие от дождя мостовые, ведущие к спрятанному в центре города, как краплёная карта, дому Мёрфи.

Если Салли иногда и вспоминала о предупреждениях Веры, так это когда они собирались за чаем у художника.

Мёрфи брал весы, отмерял девять граммов зелёных скрученных в спиральки листиков, объясняя, что за сорт он сегодня выбрал, засыпал их в треснутый, но бережно склеенный чайник тёплого бежевого цвета, наливал в него семьсот пятьдесят граммов воды, подогретой – непременно – до девяноста градусов и хрипло командовал игрушечному троллю, стоящему на кухонной полке, засечь три минуты.

Тролль возмущался, визжал, что он вам не прислуга и какого чёрта переводить хороший чай на этих, толку от них, но козырял, доставал из кармана куртки часы, выжидал три минуты и орал, чтобы шли пить чай.

Тролль посматривал на них немигающими глазами-бусинками, слушал их разговоры, мотал на ус и иногда, если разговор замолкал, вдруг принимался распевать последнюю произнесённую фразу на мотив известной песни.

Когда Дара услышал это в первый раз, он закашлялся и чай потёк у него из носа.

Тролль назвал Дару свиньёй, велел выйти из-за стола и возвращаться только с родителями. Потом неожиданно запел что-то из ирландского тюремного фольклора и так жалобно, что и Салли пришлось оторвать бумажное полотенце, чтобы вытереть выступившие от смеха слёзы.

Мёрфи улыбался, но печально. Не как если бы ему было смешно, а как если бы он вспомнил что-то смешное. Салли тем вечером, засыпая у себя дома, подумала, что сам Мёрфи никогда не шутит: он может сказать что-нибудь весёлое в ответ, но никогда не начнёт рассказывать анекдот, будто он потерял ключ от этой способности и ему нужен кто-то, кто умеет, кто смеет начать шутить. Будь то человек или робот.

Без пояснений

Дара аккуратно взял репродукцию за краешек и снял её с мольберта. Под ней оказалась другая женщина. Предыдущая была составлена из крупных неровных мазков, а эта была изображена так, будто была снята фотокамерой, линзу которой смазали вазелином, отчего и женщина, и чашка, которую она держала в руке, будто светилась неярким волшебным светом.

– Ты много рассуждаешь о технике, – сказала Салли, – но делаешь это странно.

– Почему странно?

– Ты говоришь «как если бы он вдохновлялся пуантилистами». Отчего бы не узнать, действительно ли вдохновлялся? Кстати, кто нарисовал ту картину?