Живая душа

— Не понял?..

— Поясняю: старые штаны, которые не жалко рвать и пачкать. А то вы даже по грибы ездите в обмундировании первого срока.

Тут лейтенант наконец уразумел суть происходящего.

— И… я тоже?!

— Но только без глупостей, — сказал Кабанов. — Ты думаешь, что все это не похоже на фронт. А это очень похоже.

Глава седьмая

МАТВЕЙЧУК И ЛАЗАРЕВ

Ведь сколько уж обманывался Воронин, сколько раз убеждался в том, что враг опытен и хитер. И все-таки опростоволосился.

Не сообразил, какое оружие ему дали перед вылетом. Не смекнул, что автомат-то не выстрелит. Оторопело нажимал на спуск, а выстрела не было, и Ткачев повторил:

— Не получится, не старайся.

Воронин прыгнул к Ткачеву, тот сшиб его наземь, и тут все кончилось. Сознание померкло.

А очнулся Воронин от ледяной воды, будто ошпарившей его тело. Он лежал между моховыми кочками, по шею в торфяной жиже, и она плескалась в лицо. Пальба гремела рядом, гильзы шипели, падая в воду.

— Живой, Сашка?..

Ткачев лупил из автомата по ивняку, прозрачно зеленевшему на окраине болотца. И оттуда, из кустов, тоже били очередями, пенные полосы вскипали на ржавой воде.

— Отползай, Сашка, если живой! Я долго не продержусь!..

Вдалеке, в прогале деревьев, Воронин увидел пятнышко своего парашюта, зависшего на сосне, и очнулся окончательно, вспомнил, где он.

— Отползай!.. — крикнул Ткачев. — Скорей, ну?! Я прикрою!

Ткачев стрелял по десантникам. По своим подчиненным. Это был такой поворот событий, которого Воронин не ждал и не мог предвидеть. Все перепуталось. Но Ткачев стрелял по диверсантам, не давая им выйти из ивняка, и Воронин пополз между кочками, в которые с чмоканьем, со всхлипом ударяли пули; рядом были еще кусты, но в трясине, окруженные промоинами, и он устремился к этим кустам, потому что иного укрытия не видел. Он полз — или почти плыл — в пузыристой торфяной жиже, нащупывая подошвами ледяную корку; там, на глубине полуметра, она еще не растаяла, она еще прикрывала болотную прорву, не имевшую дна.

В детстве Воронин поражался тому, как лоси, громадные быки и коровы, перебираются через топи. Иногда они спокойно шли по грудь в воде, будто чуяли невидимую тропу; иногда на чистом, сухом беломошнике ложились на бок и ползли, отталкиваясь раздвоенными копытами. Отгорело немало весен, пока Воронин разгадал эту науку и сам наловчился видеть скрытое.

И теперь вот, полуоглушенный, минутами теряющий сознание, он все-таки двигался наверняка, он знал, где прячется мостик над бездонной прорвой.

Ткачев тоже успевал отползать и успевал отстреливаться — бес его знает, как у него ловкости хватало. Понятно, что он придерживался воронинской тропки, но ведь торфяная жижа смыкалась, не оставляя следа, и легко было оступиться, однако рыжий выгребал на твердое…

За кустами встретилась низинка, где почва совсем еще не протаяла, можно было двигаться перебежками. Ткачев нагнал Воронина.

— Они сумеют перебраться?..

— Н-не знаю… Если с палками — пройдут…

— Дело кислое. Нажмем, Саша. Обидно теперь Квазимоде попасться…

— Я не могу.

— Слушай, ты что за хиляк?! Башку я тебе не проламывал, чуть тронул — а ты в обмороке.

— Я не могу быстрей.

— Сашка, все спасенье в тебе! Выводи к людям. К телефону!.. Полцарства за телефон!

Автоматные очереди оборвались.

— Лезут купаться, дружочки наши… Бежим, бежим!

— Пока они лезут, можно половину здесь положить.. Патроны остались?

— Саша, — сказал Ткачев, — их надо живьем! Только живьем!

Воронин недоверчиво глянул:

— Дай автомат.

— Не дури! Ты свое отбабахал…

— Я не пойду, — сказал Воронин.

На грязном, с кофейными потеками лице Ткачева возникло подобие улыбки.

— На!.. — он протянул автомат. — Веди меня под конвоем. Нужен телефон, Саша…

— Но почему не…

— Потому, что земля имеет форму чемодана, — сказал Ткачев.

Наверно, Воронин не смог бы дойти до жилья. Падал через каждый десяток шагов и чувствовал, что уже не поднимется. Ткачев тащил его на плече, как мешок, ругался, упрашивал, проклинал.

Потом показалась за деревьями река, доволоклись к ней и увидели — лодка привязана под обрывом. И весла лежат в лодке.

— В какую нам сторону?..

Воронин показал рукой вверх по течению, тут же опять свалился на песок; открыл глаза — оказывается, сидит в лодке. Ткачев, хрипло дыша полуоткрытым ртом, наваливается на весла, и быстро проплывает мимо речной обрыв с поникшими вихрами черемушника…

Сельхоз «Кедровый ручей» был организован на месте небольшой, в несколько дворов, лесной деревеньки. Теперь это подсобное хозяйство снабжало продуктами железнодорожников на ближайших станциях и военизированную охрану.

Работы хватало круглый год. А людей было маловато. Собрали сюда всех, кого нашли окрест, — женщин и подростков, мобилизованных пожилого возраста, недавно строивших мост через Печору, и даже несколько бывших заключенных, отсидевших свой срок и теперь мучающихся оттого, что их не берут на фронт.

Руководил подсобным хозяйством бывший шахтный мастер-взрывник, инвалид второй группы Матвейчук. Он-то понимал, что в армию путь отрезан, зря себя не травил, однако тоже мучился — но по другой причине.

Не был Матвейчук специалистом по сельскому хозяйству. И не любил это занятие. Он добросовестно пытался вникать в земледельческую премудрость, но душа не лежала ко всем этим покосам и пашням, прополкам и удоям. Иногда Матвейчук совершенно терял терпение. Например, он приказывал сажать картошку, а ему отвечали, что сажать еще рано, земля холодна. Он шел на поле, щупал рукой в борозде, — земля была прохладной, но не холоднее, чем в погребе. И Матвейчук не мог уяснить, отчего проклятая картошка в погребах лежит безболезненно, а в прохладной земле сгниет. Могла бы дождаться тепла и в дальнейшем спокойно расти! Привыкший к точности в работе (взрывник рассчитывает миллиметры и секунды), Матвейчук терялся, крестьянское дело ему казалось каким-то древним шаманством. Но руководить хозяйством надо было, и Матвейчук, терзаясь и мучаясь, внедрялся в новую профессию, как в шахтный забой.

Его энтузиазм поддерживало лишь то обстоятельство, что районные уполномоченные, присылаемые на посевную и уборочную кампании, разбирались, в сельском хозяйстве еще меньше. Кто только не приезжал — заведующий районо и главврач больницы, судья и молоденькая комсомольская инструкторша… Все помогали Матвейчуку.

А нынче вот прибудет капитан из райвоенкомата, Лазарев. Подсказать насчет пахоты. Предчувствуя уйму осложнений, Матвейчук спозаранку ходил насупленный и готовил язвительные ответы капитану. Вы нам тягловой силой поможете, товарищ Лазарев? Кормов подбросите? Вот тогда и требуйте план. Вас удивляет, что лошади голодные? Да, коровы на травке пасутся, а лошади голодные. Это оттого, товарищ Лазарев, что данные животные по-разному устроены. Корова способна слизывать своим шершавым языком короткую травку, едва из земли проклюнувшуюся, а лошадь этого не умеет. Надо знать сельскохозяйственную науку, товарищ капитан! (Кое-каким опытом, добытым дорогою ценой, Матвейчук имел праве щегольнуть.)

Впрочем, готовя язвительные фразы, Матвейчук особенно не обольщался. С капитаном Лазаревым дискуссию не разведешь. Прошлой осенью Лазарев приезжал проводить подписку на заем, шел по деревне с брезентовой полевой сумкой, тяжко колотившей по бедру. Матвейчук весь день гадал: что в этой сумке? Оружие? Кипа бумаг и документов? А вечером, в избе, капитан Лазарев открыл сумку, в ней были картошка и хлеб. Со своим провиантом ездил Лазарев. Не хотел ни у кого одолжаться…

Сегодня Лазарев приехал на попутной подводе; все тот же брезентовый плащ топорщился на капитане и все та же брезентовая сумка хлопала по бедру. Матвейчук посмотрел на нее, и язвительные фразы выветрились у него из головы.

— Как с выполнением плана? — поздоровавшись, спросил капитан.