Страница 44 из 81
Он сжался в комок, когда сосновые ветки хлестнули снизу, затрещали, ломаясь. Его вертело, било. В какое-то мгновение он все-таки уцепился за ствол, натяжение строй ослабло, и он скользнул вниз по стволу, соскользнул возможно скорее, чтобы парашютный купол не снесло с макушки дерева. И его не снесло, — обломки сучьев прорвали плотную ткань. Теперь купол беспомощно трепыхался, как рубаха на огородном пугале.
Воронин хотел перерезать стропы, но потом раздумал. Дотянулся до крепкого сука, встал на него. Быстрее будет отстегнуть лямки. И, обдирая от торопливости пальцы, он отщелкнул карабины на лямках, сбросил с себя запасной парашют. Главное сделано. Главное для этой бесконечной минуты.
Он спустился с дерева, огляделся, ища укрытия. Елка-выворотень лежала в нескольких шагах — задранные корни с пластом земли. Воронин кинулся к ней, присел за плотным земляным щитом, сдвинул предохранитель на автомате.
Ну, попробуем поохотиться.
Воронинский парашют виден отлично, и сейчас сюда прибегут не только те, кому поручено следить за ненадежным проводником. Авось еще кто-то поверит, что Воронин застрял на дереве, не справившись с ветром. И тогда он прищучит не двоих-троих, а побольше. И, может быть, затем совладает и с остальными.
А если бы немножко утихла, унялась боль в голове, исчезли пятна и круги перед глазами, — он бы благословлял удачу.
Текли секунды.
Он слышал, как второй «Кондор» прошел над поляной, сбрасывая грузовые парашюты. Схлынул самолетный гул, начал удаляться. Вот и совсем тихо.
Птичий свист раздался. Дневная птичка дудела спозаранку — воронинские «ученики» перекликались…
Белая ночь сияла над пармой. Полная блеска и тепла, несказанно прекрасная белая ночь. Какие песни о ней сложены в народе коми. Как ее ждут долгою беспросветной зимой. Как радуются ее приходу…
Половодье переливчатого блеска на земле и в небесах, половодье песен — и человечьих, и песен бегущей воды, и теплого ветра, и всех лесных обитателей от мала до велика…
Воронин забылся на какой-то миг, ощутив вдруг, что находится на родной земле. Он все-таки очутился здесь и видит все это. Небо над пармой, купы сосен и кедров, траву. Он видит это, и сердце его чувствует кровную связь с каждой былинкой, с каждой каплей воды…
Шорох позади.
— Не стреляй, — негромко проговорил Ткачев. — Все равно не получится.
Глава шестая
КАБАНОВ И РАКИН
Работником органов госбезопасности девятнадцатилетний Алексей Ракин стал совсем неожиданно. Его возвратили прямо с дороги на фронт.
На второй же день войны Ракин помчался в райцентр, везя с собой уже написанное заявление о том, что он уволился с мирной должности и требует отправки в действующую армию.
Районный военкомат осаждала толпа добровольцев, Ракин метнулся в комитет комсомола, там был знакомый секретарь, земляк. В общем, удалось пробиться в число первых призывников.
Мать едва успела с ним попрощаться — приехала в тот час, когда Ракин, стриженный наголо, стоял перед военкоматским крыльцом, в шеренге мужчин постарше, и старательно держал равнение на грудь четверо того.
Мать плакала, порываясь отдать ему мешок с гостинцами, а Ракин стеснялся ее, стеснялся нелепого мешка и незаметно махал рукой, не разрешая приблизиться.
Сошел с крыльца военком, оглядел шеренгу.
— Ракин!
— Я!
— Выйти из строя!
Ракин тотчас почуял недоброе и остался на месте. Тогда военком подошел сам.
— Почему вы написали в заявлении, что уволены с работы?
— Я уволился!
— Вы убежали, товарищ Ракин. Самовольно. Приказываю немедленно вернуться по месту службы.
Ракин имел несчастье служить радистом в тресте «Комилес». Еще в школе мастерил приемники, детекторные и ламповые, потом выучился на коротковолновика. Конечно же надеялся, что с этой специальностью немедленно попадет на фронт, но выяснилось, что специальность-то как раз и подвела. В тресте заявили непреклонно: пока не подготовишь квалифицированную заместительницу, об армии не думай. А то и вообще дадим бронь.
В те июньские дни сорок первого всем казалось, что враг очень скоро будет отброшен. Ну, два месяца, ну — полгода продлится война. Оттого в тресте и злились на мальчишество Ракина, и оттого сам Ракин боялся опоздать на фронт. Вдруг без него немцев расколошматят?
Бешеными темпами Ракин подготовил себе замену — грамотную и толковую девчонку. Девчонка была к тому же в него влюблена. И это сокращало процесс обучения.
И вот уже на официальных правах, действительно отпущенный из треста, Ракин вновь стоял в шеренге перед военкоматским крыльцом, заново подстригшись. И вновь его провожала мать, собравшая в дорогу мешочек с провизией. И вновь плакала, порываясь подойти.
— Ракин! Выйти из строя!
Он спервоначалу подумал, что ослышался. Что это — отголосок горьких воспоминаний?
— Ракин, выйти из строя!
— Зачем?!
— Не пререкаться!
Тут даже его мать, плакавшая взахлеб, вдруг перестала плакать, подошла к военкому, спросила, почему ее сыну второй раз отказывают, ведь он не хуже других, он, слава богу, и вырос здоровым, и в школе обучен как следует, и на работе передовиком был…
— Не переживайте, мамаша, — сказал военком. — Никто ему не отказывает. Отдайте гостинцы да проститесь.
Через сутки Ракин был в райотделе. Пожилой подполковник в очках, кривовато сидевших на его носу, придирчиво расспрашивал:
— На какой аппаратуре работали? А на курсах? А дома?.. Ну ка, подробнее, сколько карточек связи? Та-ак… Пройдемте, поиграйте на наших машинках…
— Товарищ командир! — звеняще произнес Ракин. — Вы что? Здесь оставить хотите?!
— А это видно будет.
— Я бог знает сколько добиваюсь отправки на фронт! Я не согласен! Я категорически протестую!
Подполковник не перебивал, затем взял под руку и повел в аппаратную. Вот так и началась служба в органах. Год миновал, и второй миновал. Разгромили немцев под Москвой, и Сталинградская битва отгремела.
Лейтенант Ракин упрямо подавал рапорты об отправке на фронт. Но теперь это не было просто мальчишеством. Было сознательное стремление оказаться там, где сейчас каждый солдат на счету. И тем обиднее были отказы.
По утрам лейтенант Ракин являлся на доклад к подполковнику Кабанову.
— Железная дорога?
— Происшествий не было. Ночью воркутинский отстал от графика, в Княжпогосте меняли сгоревшую буксу. На перегоне под Микунью вошел в график.
— Усть-Уса?
Шло такое же занудное перечисление мелочей, случившихся в забытом богом аэропорту, где и самолеты-то не летают; на лесобирже, где последний пожар был до войны; на единственной районной фабричке, где шили солдатские рукавицы с двумя пальцами.
Иногда, правда, бывали «ЧП» — два или три раза кто-то «пищал» с территории республики. Выходил в эфир какой-то немецкий лазутчик. Но для лейтенанта Ракина борьба с лазутчиками ограничивалась таким вот докладом. На операцию лейтенанта не брали, и что там происходило — пойман кто или не пойман, — оставалось неизвестным. Был у лейтенанта Ракина пистолет, полагавшийся ему по должности, однако за два года Ракин им еще ни разу не пользовался. С таким же успехом можно было носить деревянный пугач.
Закончив ежедневный доклад, лейтенант Ракин не спешил делать поворот через левое плечо.
— Еще что? — спрашивал подполковник Кабанов.
— Рапорт. Он тут, в синей папке.
— Я приказывал разорвать его. Не подсовывай больше.
— Товарищ подполковник, — не стерпел однажды Ракин, — я же знаю, в прошлом году вы сами такой рапорт подавали! Сами на фронт просились!
— Один раз, лейтенант Ракин, глупость еще простительна. Но когда повторяется тридцать раз — ее надо пресекать. После следующего рапорта сядете под арест.
Порою подполковник Кабанов крайне удивлял Ракина. Вдруг возьмет и скажет:
— Глаза у тебя как у кролика. Завтра запрягай Серко, езжай на рыбалку.
— Какие сейчас выходные дни, товарищ подполковник?!