Живая душа

— Зачем? — сквозь зубы спросил Воронин.

— Они убьют вас. Там, в тылу. Я знаю, я слышала, как они говорили… И пока вы в Берлин ездили, полковник уславливался с этим рыжим, Ткачевым…

Она сейчас не обманывала. Как бы Воронин к ней прежде ни относился, как бы ни подозревал — сейчас Наташа не обманывала. Эти сведения — не ловушка. Ради чего полковник стал бы предупреждать и настораживать Воронина?

Наташа схватила его за локти, стиснула. Вглядывалась ему в глаза и кивала головой, кивала, — да, да, не ошибаешься!..

Нельзя было ей сказать, что он догадывался о намерениях полковника. И нельзя было говорить, что Воронин обдуманно идет на риск и не согласится на побег отсюда — даже на удачный и безопасный побег…

Наташа сейчас не обманывает, но кто знает — не пожалеет ли завтра об этом припадке откровенности. Ведь она в руках у господина полковника и работает на него.

— Что ж, — сказал Воронин. — Если это правда, я постараюсь доказать, что герр оберст во мне ошибся…

Наташа прикусила губу, сморщилась:

— Александр Гаевич, памятью отца клянусь, самым святым клянусь! Верьте мне!.. Вам нельзя оставаться!

— Никуда я не побегу, фрейлейн Наташа.

— Господи, неужели мне вас не убедить?! — произнесла она отчаянно. — Что же мне делать тогда? Вы поймите, я же добра хочу, я оправдаться хочу, немножечко хоть оправдаться, чтоб не так совестно было! Я ведь дурочка наивная, я надеялась, что всех перехитрю, что, может… вместе с вами… туда… хоть как-нибудь, чтобы умереть на родине… Теперь-то я понимаю — не выйдет, останусь здесь вот, мерзавцам всяким прислуживать… Но пускай для вас что-то сделаю! Вам же в спину будут стрелять!

— Постараюсь этого не заслужить, — сказал Воронин.

— Вы их не знаете! Попытайтесь хоть там, на родине, уцелеть… Я верю, что вы хороший человек, что вы не похожи на них…

Воронин смотрел на нее и молчал. Даже если Наташины слова были искренни, Воронин не мог на них откликнуться. Права сейчас не имел.

Она заплакала, не сводя с Воронина вздрагивающих, ожидающих глаз. Потом как-то съежилась, обхватила шею ладонями, будто в ознобе, и пошла прочь из комнаты.

Воронин видел, как она торопливо бежала по дорожке, светлое платье мелькало в кустах, песок под туфельками поскрипывал. Наташа скрылась во флигеле.

А через полчаса, в наброшенном на плечи кителе, пошатываясь, неловкими руками зажигая сигарету, из Наташиной комнаты вышел господин Ермолаев.

Все правильно — назавтра отлет. Побудка раньше обычного, спешный завтрак, построение. Лаконичное, теплое напутствие герра оберста.

На личные сборы — десять минут.

Когда расходились из строя, полковник подозвал Воронина.

— Как съездили в Берлин, Александр Гаевич?

— Благодарю, господин полковник. Хорошо.

— Будет о чем рассказать друзьям?

— Еще бы.

— Присядем перед дорогой, Александр Гаевич. По русскому обычаю, Или у вас в народе такого обычая нет?

— Есть.

— Я так и предполагал. Все-таки — пятьсот лет живете под их влиянием… Значит — съездили неплохо, довольны? Вот и прекрасно. Со своей стороны я благодарю вас за помощь и хочу поделиться последним секретом… Я абсолютно уверен, Александр Гаевич, что группа выполнит задание. Абсолютно уверен!

— Это и есть ваш секрет?

— Секрет в том, Александр Гаевич, почему я уверен.

— Почему же?

— Видите ли, мы тоже заручились определенными гарантиями. Если группа не выполнит задание, к советским властям попадут документы, собранные на каждого из вас.

— Расписки наши?

— И расписки о сотрудничестве, и новые ваши биографии, и отпечатки пальцев. В общем, все личные дела. Мы, разумеется, переправим их деликатно, ну, к примеру, через какой-нибудь партизанский отряд… Все будет выглядеть вполне естественно.

— Что ж, придется нам выполнить задание, — сказал Воронин.

— Вот! Вот! Теперь и у вас появляется убежденность! Надо выполнить задание, и тогда документы остаются здесь. Настоящих друзей мы бережем.

Тощий, угловатый, похожий скорее на худосочного белобилетника, чем на кадрового офицера, господин полковник говорил оживленно, по-мальчишески радуясь, что его понимают. С удовольствием посматривал на Воронина: еще чуть-чуть — и по головке погладит.

— Но я-то, господин полковник, на опушке с десантниками прощаюсь. Не отвечаю за дальнейшее.

— Александр Гаевич, ну как можно вас отделить?! Дело-то общее! Помогите немножко товарищам!

— Уговора такого не было.

— Стоит ли вновь торговаться?

— Свою задачу я выполню, — сказал Воронин. — А остальные заботы меня не касаются.

— Отказываетесь по-дружески помочь?

— Да зачем, господин полковник? При абсолютной-то уверенности, что задание будет выполнено? Я спокойно на опушке распрощаюсь.

— Ну, бог с вами, Александр Гаевич… — полковник встал. — Упрямый вы. И все-таки я доволен, что нас свела судьба… Может быть, встретимся после войны, а? Загляну в гости?

— Милости прошу, — сказал Воронин. — Гостей у нас любят.

Едва не облобызались на прощанье. Отеческим взглядом провожал господин полковник Воронина.

Все правильно. Обласкай, успокой, прежде чем выстрелить в спину. Случись такая беседа месяца два назад, Воронин во многих бы заячьих петлях не разобрался. А теперь привык их распутывать.

И припугивая разоблачительными документами, и упрашивая о дружеской подмоге, полковник добивался сейчас только одного: чтоб не заподозрил Воронин о взведенном за его спиною курке.

Пусть Воронин рассчитывает, что времени впереди достаточно. Пусть надеется, что уйдет невредимым с таежной опушки. Далеко-то не уйдет…

Можно вообразить, с какой основательностью разработан план в отношении Воронина. Здесь это умеют. Заботятся о подготовке.

А у самого Воронина за все эти два с лишним месяца никакого реального плана действий не возникло. Да, он узнал кое о чем, немало узнал. Но эти знания лишь увеличивали воронинскую тревогу, лишь свидетельствовали о том, что справиться ему в одиночку будет трудней, нежели думалось. Как действовать, Воронин не знал.

По существу, он ничем не смог обезопасить себя, ничем не смог помешать диверсантам, и предстоящая ему задача оставалась такой же нереальной, почти безнадежной, как и два месяца назад.

Оба «Кондора», взревывая и содрогаясь, заходили на посадку. Аэродромчик был крошечный — зеленая впадина меж двух каменистых сопок. У начала впадины топорщился еловый лесок, на другом конце, вплотную к обрыву, прилепилась норвежская деревенька. Но летчики посадили «Кондоры», будто голубей на карниз. Уверенно, с первого же захода. Мастера были эти летчики…

Ермолаев приказал десантникам отойти на кромку аэродромного поля и там ждать. Можно поесть. Можно перекурить. Но отлучаться запрещено.

— И долго будем тут загорать? — спросил Ткачев.

— Сколько надо, столько и будешь! — отбрил его Пашковский.

— Да я ведь не тороплюсь, — сказал Ткачев, со смаком отгрызая галету. — Напротив того. Первая солдатская заповедь — не спеши выполнять приказ, ибо его могут отменить!

— А уже охота, чтоб отменили?

— Мне в баньку охота.

— Мандраж пробирает?

— Ничто человеческое мне не чуждо, — усмехнулся Ткачев.

Летчики вместе с Ермолаевым ушли к низкому домику под дерновой крышей, над которым вертелась флюгарка и ниспадала, обмякая, полосатая матерчатая «колбаса». Диверсанты прилегли на валуны, теплые от солнца; эти валуны, как неровный забор, окаймляли весь аэродром. А та сторона, что примыкала к деревеньке, была огорожена колючей проволокой на столбиках.

Дома тут бревенчатые, в основном двухэтажные. Почти такие же, как на Печоре, — только, пожалуй, темные крыши острее да окна пошире. Возле домов, как поленницы, желтеют штабеля вяленой трески. Ее запах доносится даже сюда, на аэродром.

— И насчет ухи я б с ложечкой прогулялся… — шмыгнув носом, сообщил Ткачев. — И насчет поросятники. А на третье мне подайте крем-брюле…