Живая душа

Жизнь сама сведет счеты.

Емель не подал на Микулая в суд, не писал кляуз. Ходил какой-то притихший. Раньше напрашивался ко всем знакомым на праздники, бывал там говорлив и хвастлив; теперь же почти не показывался в гостях. А когда и показывался, то сидел смирно. Даже когда бутылки красовались на столе…

А Микулай с ним больше не разговаривал. И не встречался. В деревне, когда живешь бок о бок, вроде бы невозможно не встречаться. Это не город, в котором легко затеряться. Но зато в деревне издалека увидишь, кто навстречу идет, и тогда можно свернуть с дороги и разминуться.

Микулай к старости сделался дальнозорким; ему ничего не стоило разглядеть Емеля за километр. И ничего не стоило с дороги свернуть.

Шли годы, а двое людей, живших рядом, ни разу не встречались с глазу на глаз.

И вдруг — встретились.

3

— Откуда ты, с ружьем-то? — первым спросил Емель.

— За лошадьми ходил, — ответил Микулай.

Перед его глазами все еще светилось мокрое овсяное поле, и он чувствовал, как елочки с задранными лапами покалывают ему лицо, и он слышал запах раздавленных овсяных метелок — полузабытый, детский запах теплого толокна…

Оттого он и столкнулся с Емелем. Не заметил его, задумавшись.

— Оделся так, будто ночевал в лесу. Ночевал, а?

— Утро холодное было, — сказал Микулай. — Мерзну.

— А я силки хочу посмотреть. Может, что и попалось… Если попалось, занести тебе парочку рябчиков? А?..

Микулай впервые за многие годы встретился взглядом с Емелем.

Щурясь, помаргивая, смотрел на Микулая ссутулившийся неопрятный старик — с истончившейся реденькой сединой на висках, с дряблыми щеками, оплывшими книзу, как собачьи брылья, с гнилыми зубами, вкривь и вкось сидящими в запавшем рту.

Глаза у старика слезились.

— Не надо, — мягко, стараясь не обидеть его, сказал Микулай. — Знаешь поверье: из чужого силка возьмешь, так в свой ничего не попадется.

— Я ведь по-доброму, Микулай.

— Понимаю. Только пока не надо.

— Ну, хорошо, я в другой раз занесу, — сказал Емель. — Как-нибудь в другой раз, а?..

Он уходил по склизкой, глинистой дороге к лесу, сгорбленный, жалкий, неуверенно семеня ногами и отставляя локти, чтоб удержать равновесие. И что-то перевернулось в душе Микулая…

А назавтра поплыли, закрутились над осенней землей белые мухи; они вились и на второй день, и на третий. Но земля еще не растратила последнего тепла, и опускавшийся на нее снег незаметно таял, и трава по-прежнему зеленела, только наливались водой дороги. Микулай приводил лошадей на овсяное поле и караулил их ночами.

Медведица с медвежатами приходила дважды, погожими утрами.

А потом пригнали на поле коров, и через неделю оно стало как вспаханное.

Еще через несколько дней Микулай проснулся от завывания ветра; в печи свистело и вздыхало, постреливали бревенчатые стены. За окном, в скудном свете фонаря, будто рваную простыню трясли: уже не мухи ленивые кружились, а быстро неслась колючая снежная крупа, секла оконные стекла, шуршала по стенам, полоскалась на обрезе крыши…

Этот снег больше не растаял. Лег на всю зиму.

Светло и безмолвно стало в лесах — будто в прибранном после праздника доме. Может быть, на кого-то предзимний лес нагоняет уныние, но только не на охотника, если он настоящий охотник.

Говорят, что самое сладкое на свете — сон. Что ж, это верно, без сна не проживешь. Однако есть у человека и другие, не менее сладкие часы — выйти по первому снегу в лес, в его неожиданно просветленные, сделавшиеся глубокими и объемными пространства; слушать его безмолвие, такое полное, что обернешься и проводишь взглядом комочек снега, соскользнувший с ветки, а если идешь с собакой, то слышишь ее нарыск, ее прыжки через поваленные деревья, и, когда она залает, ее голос раздастся как певучий колокол; видеть на нетронутой белизне следы и читать их, словно полученное письмо, радуясь своему знанию и догадливости, — вон чешуйки с белыми носиками обронены под елью, значит, белка кормилась недавно, а вон настриг мерзлую хвою одинокий глухарь, а вон протянулась посорка от дерева к дереву, это куница за кем-то гналась и ее коготки сдирали шелуху с веток… Тишина окружает тебя, обостряются зрение и слух, отлетают ненужные сейчас мысли и заботы. А потом внезапно — как всегда внезапно! — заметишь будущую добычу: колонка, белку или куницу — и руки вскинут ружье, ударит выстрел. Переворачиваясь, мягко свалится в снег твоя добыча, ты ее поднимешь, еще теплую, обвисающую на пальцах, а собака прыгает вокруг тебя, она довольна и тобою, и удачным выстрелом, а тебе на мгновение станет жалко, что выстрел уже ударил и все кончилось… Но это чувство возникнет лишь на мгновение, а затем лес поведет тебя дальше, и ты пойдешь от поляны к поляне, поднимаясь на угоры, спускаясь в лощины и овраги; соскользнет с ветки невесомый клочок снега, и ты опять обернешься и вздрогнешь, потому что, сколько бы ты ни прошел, зрение и слух у тебя не устанут, не притупятся.

Нет, не нагоняет уныния предзимний лес, если ты охотник. Микулай ждал снега нетерпеливо; еще таяли на теплой земле белые мухи, а его уже тянуло в лес, дотерпеть не мог. Неделю назад пошел бродить по слякоти, по сырости — просто чтоб охватило предчувствие близкой охоты.

Шел он с собакой; в редколесье, у сортовой наезженной дороги, собака нырнула в кусты и запела, залилась: «Ай-яй-яй-яй!» Микулай тотчас догадался, кого она гонит.

Он подошел к кустам. В грязи, заполняясь стылой водой, виднелись знакомые отпечатки следов. Куст рябины был согнут, с надломленных веток оборваны ягоды. Медведи только что ели рябину. Осенью, перед тем как залечь в берлогу, медведи всегда едят рябину — она прочищает желудок.

Лай собаки все отдалялся, уплывал за ельники, к Большому озеру. Километра на три простерлось это озеро, полукругом охватывая лес. Оно было когда-то руслом Вычегды, а потом река изменила путь, ушла из леса, но на память оставила голубое полукружье.

Медведица с медвежатами не станет плыть через озеро. Скорей всего, она пробежит берегом и опять выскочит на дорогу — вон там, в лощине… Микулай машинально потрогал топор за поясом и начал спускаться по топкой колее.

Лай собаки, кажется, стал громче. Да, он приближался — медведи бежали берегом озера. И они выскочили на дорогу в том месте, где предполагал их увидеть Микулай, выскочили бесшумно и пошли махать вверх по дороге, блестевшей от луж. Еще секунда, и медведица заметила Микулая; ее прыжки стали неуверенными, она остановилась. Медвежата обогнали ее, но оглянулись и тоже встали.

Перед медведицей был голоухий с ружьем, и сзади настигала собака, и чем ближе слышался ее лай, тем яростней и злее он был. Маленькие глаза медведицы сверкнули затравленно. Этот с ружьем вызывал в ней больший страх, нежели собака; вот он стоит на дороге, не позволяя убежать и увести от опасности медвежат. Если сделать новую петлю по берегу озера, он снова встретит на дороге. Он же слышит собаку. Он хитер.

И медведица, вся наливаясь силой, пошла вперед, примериваясь, откуда ловчее прыгнуть.

— Я не трону, — тихо сказал Микулай.

Пятясь, он сошел с дороги, спиной раздвигая кусты. Только на всякий случай поднял ружье. И вновь растерянными стали движения медведицы, она не понимала, почему он спрятался в кустах. Может быть, для засады?

— Не трону, не трону… — повторил Микулай.

Медведица пробежала по дороге, прижимаясь к противоположной обочине, и когда миновала самое страшное место, напротив голоухого, то повернулась, подзывая медвежат, и они, будто обо всем догадавшись, стремительно проскочили опасный участок дороги. Уши у них были прижаты, а шерсть была мокрая, и они казались очень худыми.

Вылетела на дорогу собака; наверное, опешила от близости медведей и оттого, что хозяин стоит рядом и не стреляет; потом кинулась вдогон.

— Шыть! — крикнул ей Микулай.

Собака осела, скользя по грязи лапами. Воротник у нее стоял дыбом, пасть была оскалена, сморщенный нос дрожал и дергался. Микулай хотел погладить ее, чтоб успокоилась, протянул руку — отпрянув, собака яростно цапнула за пальцы…